Дальними дорогами (СИ), стр. 97

По тому, как вцепилась в рукав его куртки Лизка, стало ясно: дополнительные комментарии не требуются — подруга и так все поняла. А чего тут непонятного?

В этот прекрасный весенний день Юрка Блохин тоже выгуливал свое семейство: жену Лену и сына в темно-зеленой коляске с опущенным верхом. Одетый в стального цвета комбинезон младенец, похожий на сосредоточенного космонавта перед запуском ракеты, заинтересованно таращил в небо серые глаза. Вылитый Юрка Блохин. Даже узнаваемая складочка между светлых бровей, появлявшаяся у Юрки, когда он о чем-нибудь напряженно думал.

Гольдман подавил в себе желание потереть через несколько слоев одежды болезненно занывшую грудь. Еще не хватало!

— А это ваш… сын? Поздравляю! Как назвали?

(Все-то он на самом деле знал. Но… Устроил тут зачем-то театр одного актера. «Плевать я хотел на вашу семейную жизнь, господин Блохин! А что вопросы задаю — так это единственно из вежливости. Воспитанный я человек, вот!»)

— Иваном, — хрипло отозвался «господин Блохин». Казалось, слова давались ему со скрипом, будто в Юркино горло изнутри кто-то недобрый пропихнул скрученный двойным узлом кусок колючей проволоки.

— Отличное имя. Значит, Ванька?

Лизавета дернула его за рукав. Очень вовремя, надо заметить, дернула: сознание неудержимо уплывало куда-то, мир сгорал и корчился в предсмертных муках. Не смотреть на Юрку становилось с каждым вдохом все сложнее. Практически невозможно.

— Представь меня, Леш! Это твои ученики?

Гольдман благодарно покосился на подругу.

— Бывшие. Юра, Лена, это — Елизавета Петровна, мой… друг.

Он специально сделал эту паузу перед словом «друг». Специально, чтобы прозвучало двусмысленно. Чтобы… кто-нибудь подумал… ну… вдруг. Поревновал, да?

Лиса рассмеялась — заливисто и звонко, словно по ксилофону пробежали шустрые молоточки. (Гольдман, правда, довольно смутно помнил, как именно звучит ксилофон, но сравнение у него в голове всплыло как раз такое. А может, он нарочно старался размышлять о посторонних вещах…)

— Лиза. Когда по имени-отчеству, чувствую себя не то древней старушкой, не то матушкой-императрицей Всея Руси.

Покоившийся в коляске ребенок, во время их разговора моргавший все чаще и длиннее, окончательно прикрыл глаза и засопел. Юрка поднял колясочный верх и осторожно развернул всю конструкцию так, чтобы солнце не мешало дитю спать. Ванька. Как в фильме «Офицеры». Иногда Гольдман до смерти ненавидел эту свою привычку везде отыскивать цитаты. Вроде бы не филолог, не искусствовед, а вот поди ж ты!

— А это ваш сын? — Елена Прекрасная решила пообщаться с Лизаветой без посредников. Похоже, так называемый «материнский инстинкт» и впрямь — сильная штука, заставляющая даже незнакомых прежде друг с другом женщин мгновенно находить кучу общих тем, касающихся детей.

— Тимур, — тихо, чтобы не разбудить уснувшего Ванечку, отозвалась Лиза.

— Какой большой! — не без зависти протянула Лена, кинув короткий взгляд на коляску.

— Идемте, я вас с ним познакомлю!

Гольдман и сам не заметил, как оказался посреди сквера наедине с Юркой Блохиным. И почему-то коляска, стоящая между ними, представлялась ему нынче совсем ненадежной баррикадой.

Там, где-то вдали, на противоположном краю вселенной, весело смеялся Тимыч, скатываясь, точно с горки, с гигантского, уже слегка подтаявшего сугроба. О чем-то увлеченно разговаривали Лиза и Лена. (Гольдман мысленно поклялся задушить свою подругу-предательницу при первой же возможности.) Проходили мимо какие-то посторонние люди. И все это не мешало ему чувствовать себя в абсолютной пустоте, в страшном ледяном космическом вакууме, где их было только двое: он и Юрка.

Юрка…

— Алексей Евгеньич?

Когда-то Юрка называл его «Леша». «Лешка. Лешенька…» — Гольдман помнил. Разумеется, это было давно, в иной жизни.

Он поднял глаза и натолкнулся на прямой, тяжелый, словно бы больной, Юркин взгляд.

— Алексей Евгеньич?

Гольдман все-таки потер грудь. Нет! Он не будет вот сейчас, при Юрке, пошло глотать таблетки и изображать умирающую Маргариту Готье в последнем акте «Дамы с камелиями». Правда, Маргарита, кажется, умирала от чахотки?

Сознание ни в какую не желало концентрироваться на происходящем, все время уводило мысли куда-то в сторону. «Шаг влево, шаг вправо — приравнивается к побегу и карается расстрелом».

Только разве от Юрки убежишь?

— Все в порядке, Юр. Все в полном порядке.

— Как ваше… — было заметно даже невооруженным глазом, как Блохин проглотил слово «твое», — здоровье?

Вежливый разговор двух посторонних людей. Хотя у одного сердце внезапно запросилось в отпуск, а у другого в горле — моток колючей проволоки.

— Не жалуюсь.

Юрка недовольно дернул щекой. За те жалких два с небольшим месяца, что они с Гольдманом были так невыносимо… вместе, он успел изучить своего бывшего учителя, будто облупленного.

— Таблетку выпей, — он все же не удержался, перешел на «ты». — Что за геройство, в самом деле? Не надо тут, пожалуйста, передо мной выё… выёживаться.

Гольдман подумал: «Заботливый!» То ли ехидно подумал, то ли всерьез, но при этом покорно полез во внутренний карман куртки за нитроглицерином. Ничего себе — свидание с бывшим!

Юрка удовлетворенно кивнул и, не торопясь, потащил коляску (и, разумеется, словно пришитого к ней Гольдмана) к ближайшей, как раз в это время освободившейся скамейке. Извлек откуда-то из колясочного кармана мятую газету, с деловым видом расстелил ее на явно чудом уцелевших от нашествия варварских полчищ облезлых досках:

— Садитесь.

Гольдман, не сопротивляясь, сел. Когда таблетка начнет действовать, лучше и впрямь сидеть.

— Позвать вашу… Лизу?

Юрка опять вернулся к вежливому «вы» — сама корректность!

— Не стоит. Сейчас отпустит.

Блохин зыркнул на него подозрительно: «Ну-ну!»

— Может, «скорую»?

— Юр, я ведь себе не враг.

В блохинском взгляде отчетливо читалось: «Ага! Как же!» Но вслух он, слава богу, ничего не произнес.

Крохотная, но невероятно ядреная таблетка подействовала почти мгновенно, и Гольдман с облегчением почувствовал: отпустило. Если бы так же играючи можно было разобраться с проблемой Блохина: кинул пилюльку под язык, а тебя жахнуло по мозгам и — раз! — отпустило.

Юрка стоял рядом, машинально покачивая коляску, и смотрел. Когда Гольдман все-таки рискнул поймать его взгляд, то невольно вздрогнул — столько там было всего: и тревога, и вина, и что-то голодное, жаркое, тайное, словно огненная лава под ненадежной поверхностью притворяющегося мирно спящим вулкана. Гольдман содрогнулся, на миг ощутив, как эта самая лава, вопреки любым законам мироздания, отзывается у него внутри болезненным ожогом. И тут уж его привычный с детства диагноз явно был ни при чем. Впрочем, как говорят в народе: «Хрен редьки не слаще».

Сильные, бесконечно родные Юркины пальцы стиснули несчастную ручку коляски так, что та, казалось, вот-вот разломится пополам. Срочно требовалось хоть что-то сказать. Простое и по возможности нейтральное. Гольдман чувствовал, что и сам сию секунду сломается пополам. И больше уже не встанет — жалкая, никчемная марионетка, выброшенная кукольником.

— Где вы живете? У Лены? — собственный голос показался ему совершенно незнакомым, будто бы чужим — так отвратительно он звучал. Похоже, у матушки-природы в этот прекрасный солнечный день колючей проволоки хватило на всех.

— У Ленки тесно, — голос Юрки звучал ничуть не лучше, — двушка у них. С ребенком… Я на хлебокомбинат устроился — грузчиком. Там семейным общагу дают.

«На хлебокомбинат… Грузчиком… Юрка!»

— А как же… — (Институт, да? Ты, кажется, Лешечка, тогда об этом сильно переживал?) — Ты ведь хотел у тети, продавцом? Там, наверное, сейчас деньги?

— Тут уж либо общага, либо деньги, — абсолютно по-взрослому рассудительно отозвался Юрка. — Да и садик с яслями у них имеется. Пока еще не закрыли. Мы оба с Ленкой работаем, с Ванюшкой теща сидит. Но ей в напряг — все время ворчит. Так что… Как горшок освоим — сразу в ясли.