Дальними дорогами (СИ), стр. 93

Что забыл? Это выглядело слишком похоже на бегство. К тому же: «И школу не бросайте, ладно? Кто-то же должен и в это время… учить». Когда-то мама, смеясь, называла его последним романтиком. Наверное, в восемнадцать такое определение смотрелось довольно… мило. Вовсе не то что в тридцать.

Ну и пусть! От себя все равно не убежишь.

За окнами рваными злыми клочьями на фоне абсолютно по-летнему безмятежного неба носились обрывки туч. Дождь собирался с самого утра — и никак не мог собраться.

Вот и лето прошло,

Словно и не бывало…

И жизнь так же, да?

Иногда он казался себе ужасающе старым. Этакий почти тысячелетний Мафусаил. Хотелось просто-напросто лечь и уснуть — и ни о чем не думать. Кто сказал, что с возрастом приходит мудрость?

Вечерами Гольдман бродил по улицам, зарываясь носками кроссовок в уже успевшие нападать, невзирая на календарное лето, листья, и всматривался в лица прохожих: вдруг?.. ну… вдруг? Юрки среди них не было.

Да и неизвестно, в общем-то, где обитали нынче счастливые супруги со своим пополнением. Не в общаге же с Юркиными родителями, право слово! Вроде бы у Елены Прекрасной с жилплощадью дела обстояли чуток получше? Или нет?

— Алексей Евгеньевич, может быть, вы уже обратите на нас свое благосклонное внимание?

Почему-то директор всегда выражался именно так: «Мы, нам, о нас», — имея в виду, естественно, себя любимого. Нелли Семеновна в таких случаях, скривив губы, комментировала: «Мы, Николай Второй». Гольдман остро ощутил ее отсутствие на этом педсовете.

— Я весь внимание.

— Первого числа ваш класс дежурит по школе. Учтите: это огромная ответственность!

Гольдман кивнул, стараясь выглядеть серьезным и ответственным. А не так, словно ему хочется послать начальство на всем известные три буквы. (Хотя хотелось. Невыносимо.) «Общение с Блохиным не прошло бесследно для тебя, дорогой товарищ. Вон материться начал…» Это действительно представлялось странным: раньше Гольдман ненормативную лексику откровенно не любил и даже брезговал. Он и сейчас… не любил. Но изредка стал срываться. Точно хоть таким нехитрым образом напоминал себе и мирозданию, что когда-то они с Юркой были рядом. Очень близко. Можно сказать, вместе. Или лучше не говорить?..

— И еще: пожалуйста, проследите, чтобы хотя бы в этот день дети оделись прилично! Никаких джинсов, намазанных глаз и коротких юбок. Совсем распустились!

Гольдман в очередной раз кивнул. Хотя лично ему «эти джинсы», а также короткие юбки и косметика на старшеклассницах ни капельки не мешали. Подумаешь! Всяко лучше, чем убогие коричневые форменные платьица с фартуками или плохо сидящие синие школьные мальчишечьи пиджаки. Это если не вспоминать о тех печальных временах, когда формы у парней были серыми и выглядели словно мешки из-под картошки… Он бы и сам ходил на работу в джинсах, но тут «Дядя Ваня» оставался непреклонен: учитель — образец для подражания и опора общества! Его внешний вид всегда должен быть безупречен.

Ну вот, кстати:

— И вы, Алексей Евгеньевич, с вашим фрондерством мне тут заканчивайте! Извольте носить костюм с галстуком, как положено!

— Кем положено? — не удержался Гольдман. «Язык мой — враг мой!»

— Мной! Или вы не согласны?

Гольдман нового директора раздражал, хотя и не понимал: чем? Во всяком случае, выговоры (пока что устные) весь минувший год на него сыпались точно из рога изобилия. То календарные планы не вовремя сданы (И задержал-то на два дня!), то журналы неправильно заполнены («Потому что точка — точка! — Алексей Евгеньевич, обозначает вовсе не отсутствующую отметку, а наличие ученика на уроке! Есть «н» и есть точка! Не ваше любимое «нб.», а простое, ясное «н»! А как вы пишете месяц? Его надо писать римской — римской, а не арабской! — цифрой!»). Причем, что характерно, прилетало в этаком стиле исключительно Гольдману. Видимо, остальные преподаватели столь роковых ошибок при заполнении журналов не допускали.

— Вообще, Алексей Евгеньевич, у вас в этом году девятый класс — выпускной. Это очень ответственно!

Господи-боже-ты-мой! Как же Гольдман скучал по прежней директрисе! Верочка Пална, душечка-голубушка! На кого же вы нас, горемычных, покинули?!

…Первое сентября они пережили. С грехом пополам и очередным устным выговором: любимейшая гольдмановская головная боль – Сашок Иванов исхитрился явиться на праздничную линейку с выбритыми висками и гордо стоящим «ирокезом» цвета классической «зеленки». (Не ей ли, кстати, красился?) Правда, в школьной форме, что, так сказать, не умаляло, а, скорее, подчеркивало.

Пришлось изображать раскаяние, опускать глаза и мямлить. («Казнить нельзя помиловать», да?)

«Достало! Как же меня все достало! В планетарий, что ли, сходить?»

В планетарии он не был лет сто. Похоже, еще со времен своей собственной школы. Хотел выбраться с Юркой — полежать, держась в темноте за руки под звездами — да не срослось. Так что место вполне подходящее — никаких призраков прошлого или мрачных воспоминаний. Может, и класс вытащить? А СашкА в наказание назначить ответственным за культпоход. Не все же одному Гольдману отдуваться за чье-то неуемное стремление к самовыражению!

— Почему мне постоянно кажется, Алексей Евгеньевич, что вы совсем меня не слушаете?

«Потому что так оно и есть?»

— Я вас слушаю.

Жизнь агрессивно наезжала по всем фронтам, да еще и норовила засосать с хрюканьем, точно древний пылесос, собранный на оборонном заводе из запчастей от танка.

Поход в планетарий, куда они все-таки выбрались с детками в октябре, положения не спас — только усилил, пожалуй, чувство безысходности: было скучно, пыльно и отчего-то стыдно. Не вызывало сомнений, что вверху — вовсе не звезды, а так… дырки в черной ткани. Даже та его давняя самодельная лампа, которую он подарил когда-то Юрке на Новый год, имела больше общего с настоящим звездным небом, чем этот… фарс. Чуда не произошло. Утешало одно: детям в итоге понравилось. И то хлеб!

— Алексей Евгеньич! А давайте в Геологический музей сходим! Говорят, там клево! Целый скелет динозавра, представляете?

— Не! Лучше в мединститут! Там можно на трупаки позырить! И на всяких уродцев в банках!

— Фу, Зырянов! Извращенец!

— Лучше в пожарную часть. У меня кореш ходил с классом. Так им дали даже по машинам полазить. И по шесту съехать!

— Ха! По шесту! Ты чо, Панченко, желаешь стать звездой мужского стриптиза?

— Да ну вас! Лучше бы в кино! «Сердца трех» — полный отпад!

— Да там опять эти «гардемарины»! Бе-е! И опять про любовь!

— Тупица! Это по Джеку Лондону!

— Ну и что? Будто бы наши умеют снимать!

«Сводить их, что ли, и в самом деле в кино?»

В последнее время он совсем забросил своих подопечных: уныло выполнял необходимый для галочки «прожиточный минимум», писал какие-то липовые отчеты… Тут не только зеленые «ирокезы», тут скоро незапланированные беременности у детей начнутся. У них сейчас все «про любовь». Гормоны, чтоб их!

Если уж сам классный руководитель… допрыгался… Как есть гормоны!

Воспоминания о прошлой зиме по-прежнему обжигали сердце крутым кипятком. И ничего с ними не удавалось сделать. Вроде бы жил себе поживал, даже добра какого-никакого наживал (новые джинсы, например, или кроссовки — Юрочка фирменные «Адидасы» подсобил за пристойную сумму), а затем вдруг — р-раз! — и накрывало на ровном месте. Хоть стихи пиши, хоть на луну вой.

С Юрочкой отношения перетекли в стадию привычно-удобных. Не осталось больше по их поводу мучительных сомнений или тайной брезгливости. Встречались без восторга, падали в койку без бурной страсти, проводили там время не без приятности, разговаривали после «ни о чем». Обоих это устраивало. Иногда Юрочка пропадал с радаров. Гольдман знал: это означало, что у Лозинского — очередной любовник. Где он их отыскивал, своих амантов, Гольдман и не пытался выяснить. Все равно романы рано или поздно перегорали, и Юрочка возвращался в гольдмановскую постель (точнее, все на тот же скрипучий диван), словно в объятия законной супруги.