Дальними дорогами (СИ), стр. 92
Общение с природой, кстати, в этом плане создавало неплохой эффект. Медитативный. Идешь себе, идешь… грибы, ягоды… Как в старом мультике про дудочку и кувшинчик, отчего-то любимый Гольдманом в детстве настолько, что выучился практически наизусть: «Одну ягодку беру, на другую смотрю, третью примечаю, а четвертая мерещится…»
Солнце еще не задевало краем верхушки сосен (вышел Гольдман, отсыпавшийся после ночного дежурства у телескопа, нынче поздно, успев пообедать, и боялся, что проплутает до темноты), а руку уже оттягивала тяжелая, переполненная грибами корзинка.
«Будет сегодня на ужин жареха, — подумал Гольдман, тщетно пытаясь убрать с вспотевшего лба влажные пряди отросших за лето волос. Те не поддавались и с упертостью, достойной лучшего применения, лезли в глаза. — А белые можно посушить на чердаке общаги. Сварю зимой грибной суп. Мама варила раньше. Язык проглотишь! Или картофельные котлеты с грибным соусом. Должен же быть рецепт картофельных котлет и грибного соуса в этой толстенной «Книге о вкусной и здоровой пище», а?»
Возле крыльца на обшарпанной зеленой скамейке сидел Эдька Амбарцумян и курил. А вернее, нервно тискал в пальцах с некрасивыми обкусанными ногтями какую-то жалкого вида папиросу, сильно смахивавшую на печально знаменитый «Беломор». (Впрочем, Гольдман не слишком разбирался в сортах курева.) И физиономия, кстати, у Амбарцумяна выглядела паршиво… Кажется, именно про такое и принято говорить: «На нем лица не было».
Гольдман осторожно, чтобы не рассыпать добычу, поставил корзину на землю, присел рядом с Эдом.
— Эй! Что случилось?
Амбарцумян посмотрел на него сквозь старомодные очки в тяжелой пластмассовой оправе странно, словно только что заметил.
— А ты не знаешь?
— Откуда? — удивился Гольдман. (Под сердцем заворочалось что-то нехорошее — из разряда плохих предчувствий.) — Я нынче с утра спал, а после — по лесам шарашился. Вот… — он кивнул на корзинку.
Эд на гольдмановские трофеи даже не взглянул, хотя обычно навернуть за компанию грибочков был не дурак. Запустил обе пятерни в черную курчавую шевелюру, ожесточенно дернул.
— Переворот в стране, Лешка, блядь!
— Какой переворот? — не понял Гольдман. Перевороты — это было нечто из области давней истории — про царей там, цариц, заговоры. Или, скажем, про Чили с ихней хунтой.
— Какой-какой! — зло огрызнулся Амбарцумян. — Военный. Сурьмин в город прозвонился. Говорят, танки на улицах. По телевизору — сплошное «Лебединое озеро».
Информация с трудом укладывалась в голове. Гольдману все еще казалось, будто его разыгрывают: глупо, совсем по-детски. Переворот, танки… У нас такого просто не может быть!
— Эд, это точно?
Сердце подкатило к горлу и теперь тяжело билось там мерзким ледяным комком. «Только приступа мне не хватало!» К счастью, стеклянный флакончик с валидолом привычно обнаружился в кармане джинсов.
— Точно, Леш. Точнее не бывает! — Амбарцумян с отвращением сплюнул и остервенело раздавил недокуренную папиросу подошвой своей старомодной сандалии. — Да ты сам сходи просветись. Телевизор кажет, разумеется, как всегда, дерьмово, но суть уловить можно.
Гольдман на миг прикрыл глаза. Юрка! Чертов Блохин! Если в городе и впрямь танки, не стоит и сомневаться: Юрка в эту заварушку влезет всеми четырьмя конечностями. Потому что… Потому что у некоторых в жопе сплошная «Пионерская зорька»! Или шило. А еще инстинкт самосохранения отключен намертво! Намертво… В этих гребаных переворотах первыми всегда гибнут такие, как Юрка. Что же делать?
Что угодно, лишь бы не сидеть в этой дыре, не имея возможности хоть как-то повлиять на ход проклятых событий!
Так: забежать в комнату, взять ключи от дома, деньги… ну… руки там помыть — и на станцию. В городе можно будет найти этого балбеса, задержать, защитить…
— С грибами разберешься? Я сейчас на станцию.
— Леш!
— Мне надо, Эд. У меня там…
— Леш, электрички не ходят. Автобусы тоже. Мы уже узнавали.
— Что-нибудь придумаю.
Рука Эда тяжело легла на плечо.
— У тебя там кто? Девушка?
Гольдман кивнул. Не объяснять же, в самом деле, про Юрку!
— Я попробую попутку словить.
— Леш, не кипишуй! Какие нынче попутки? До тракта — часа три бодрого хода. Ты просто не дойдешь.
— Велосипед у тебя возьму. Дашь ведь?
— Не дам. Ты по дороге загнешься тупо и бессмысленно, а мне потом со своей совестью еще жить. Лучше попытайся позвонить.
— У нее… — мучительно сглотнул Гольдман, с трудом пропихивая в гортань очередную ложь, — у нее телефона нет.
(Хотя про телефон все было чистой правдой. Или… Может, уже и нет… Он ничего не знал о теперешней Юркиной жизни.)
— Друзьям позвони. Общим знакомым. Хотя бы выяснишь, как оно там.
Гольдман обреченно кивнул, сдаваясь. Похоже, на данный момент это было единственное, что он мог сделать.
Связь барахлила. Гольдману казалось, он почти до крови стер указательный палец, монотонно накручивая старый скрипучий пластмассовый диск перемотанного синей изолентой черного телефонного аппарата. Межгород не отвечал. Автоматический набор срывался.
У них с Юркой не водилось общих знакомых (разве что кто-то из бывших блохинских одноклассников, но Гольдман не помнил их телефонных номеров), поэтому он решился звонить Лозинскому. Уж тот-то совершенно точно в курсе всего происходящего в городе!
Наконец, минут через сорок, соединение все-таки произошло, и трубка разразилась глубокими длинными гудками. Теперь требовалось, чтобы Юрочка оказался дома. Какой сегодня день недели? Гольдман уже сто лет не смотрел в календари — просто плыл по течению. «Счастливые календарей не наблюдают»?
Когда в ухо ударило нервное:
— Алло! — он чуть не заорал от облегчения.
— Юрочка?
— Алеша, это ты? Ты где?
— Я все еще в Михеевке. Еле до тебя дозвонился, — в это время в трубке угрожающе затрещало, и Гольдман испугался, что связь сейчас снова исчезнет, а он так ничего и не узнает. — Ты мне скажи: как там у вас? Говорят, танки на улицах?
— Беспокоишься? — голос Лозинского потеплел и стал похож на растопленный мед. Юрочка явно решил, что переживают именно из-за него. Ну и ладно! Плевать! — Не надо, не беспокойся. Все у нас в порядке. Были танки. Прошли через окраину и скрылись в неизвестном направлении. В городе тихо. Ни военных, ни волнений. Милиция, впрочем, патрулирует весьма активно. Полагаю, на всякий случай. Без перегибов.
— Точно нет волнений? — переспросил Гольдман, чувствуя, как его понемногу начинает отпускать. — Ни толп, ни баррикад?
— Да ты что! Мы же не столица какая-нибудь! Нам ли на баррикады?!
«Ну не тебе, однозначно», — довольно злобно подумал Гольдман, а вслух сказал:
— Спасибо, Юр! Спасибо.
— Да не за что! Ты когда домой?
— Как всегда, к сентябрю.
— Буду ждать. Скучаю.
Гольдман тоже заверил, что скучает, и положил трубку.
Когда в коридоре нарисовался потерявший его встревоженный Амбарцумян, Гольдман сидел на полу возле тумбочки, на которой стоял телефон, и размазывал по щекам глупые, не дающие облегчения слезы.
====== Глава 23 ======
«Потому что не надо срывать цветов
И в клетках томить птиц,
Потому что нельзя удержать любовь,
Упав перед нею ниц».
Александр Вертинский
*
В августе у Блохина родился сын. Гольдман узнал об этом на первом предучебном педсовете. Огромная — чтоб ее! — деревня! Он и не понял, кто принес новость в школу. Кто-то, кто столкнулся на улице, кто видел. (Юрка с коляской. Мальчика назвали Иван. Ванька. Хорошее имя. «Главное – редкое».)
Гольдман подумал: нужно было остаться в Михеевке. Почему бы и нет? Эд уговаривал. От души уговаривал! И покоем соблазнял. И огородом с картошкой и кабачками. И возможностью кандидатской. (Гольдман в прошлом, еще до болезни мамы, всерьез мечтал о том, чтобы двигать большую науку.) И даже статьями в заграничных журналах. «Лешка! Ну что ты там забыл?»