Дальними дорогами (СИ), стр. 90

Гольдман расхохотался.

— Неужели в «Маленькой Вере» не нашлось «та-акого мальчика», чтобы тебя заинтересовать?

Юрочка демонстративно скривил физиономию.

— Наши актеры, которые играют алкашей и всяческих моральных уродов… Какие мальчики, ради бога!

— А по мне, — продолжая подхихикивать, заметил Гольдман, — главный герой там — весьма ничего!

Юрочка задумался, вспоминая.

— Ну вообще-то… Блондин… голубые глаза… Да, ничего так… А тебе понравился?

— А я «Маленькую Веру» даже и не смотрел, — невинно отозвался Гольдман. — Не хожу в кино в последнее время.

— Так чего же ты мне мозги паришь?!

— Ты смешной.

В качестве мести Юрочка уволок его на диван и там продемонстрировал довольно много приемчиков, позаимствованных в заграничной порнухе. Собираться после второго захода пришлось в авральном порядке. Юрочка суетился, промахивался ногой мимо штанины и матерился себе под нос, изрядно веселя Гольдмана, вялой тушкой валявшегося на диване.

— Я в следующую субботу приду? — поинтересовался от двери уже полностью одетый Лозинский.

— Не знаю. У меня там в школе какое-то мероприятие намечается, — Гольдман потянулся, хрустнув суставами. — Может, давай через субботу?

— Как скажешь, — голос Юрочки прозвучал немного разочарованно.

Гольдман попробовал изобразить сожаление.

— Работа! А в воскресенье у меня дела — никак не отменить.

Не было никаких дел. Да и мероприятий в субботу — тоже. Была острая потребность разобраться наконец в себе. Понять: это уже зависимость вроде наркотической, или у него еще имеются шансы сберечь хотя бы жалкие остатки чувства собственного достоинства.

*

Пять дней, начиная с воскресенья, он старательно излучал спокойствие и ощущал себя каким-нибудь древним стоиком. Коллеги взирали на него с подозрением, а дети — с легким испугом. Кажется, и те и другие ожидали чего-то нехорошего от внезапно утратившего способность улыбаться и вообще ярко реагировать Гольдмана. В пятницу Сколопендра притащила в учительскую фотографии со свадьбы Блохина — и вся работа над собой полетела к чертям. Фотографий — чтоб их! чтоб их! чтоб их! — было много: похоже, у кого-то из новобрачных имелся некий друг-фотограф. Судя по количеству изображений Елены Прекрасной (ныне, очевидно, Блохиной), друг был именно с ее стороны. А Юрка прятался от фотообъектива, словно резидент иностранной разведки: тут — ухо, там — затылок, здесь — кусочек профиля. Но на одной они все-таки очутились рядом и даже анфас за богато накрытым столом. («И откуда, интересно, — отрешенно подумал Гольдман, — люди берут сегодня продукты для праздничных столов? Со всех родственников, что ли, собирали дань в виде талонов?») Молодая буквально светилась и выглядела абсолютно довольной жизнью, поднимая бокал с чем-то темным (учитывая обстоятельства, оставалось надеяться, что с морсом), а Юрка… Гольдман едва удержался, чтобы не выхватить из рук Сколопендры черно-белый снимок и не провести кончиками пальцев вдоль Юркиного лица — такого родного и знакомого, до последней трещинки на губах. Только вот несчастливого. Совсем несчастливого. Упрямый жесткий рот, серьезный взгляд, смешно и как-то наивно торчащие уши.

«Что, не весело тебе, хороший мой, а? Как же ты так, Юрка? Как же ты теперь всю жизнь будешь… с ней? Или вовсе не с ней, а со своим ребенком? Ты сам-то веришь, что «стерпится-слюбится»? Или, что, как в «Покровских воротах»: «Живут не для радости, а для совести»?»

— Гольдман, вы как, в порядке?

Рука, уже потянувшаяся было к фотографии, упала на колено. Будьте же вы вовек благословенны с вашим зорким снайперским глазом, Нелли Семеновна! То-то сейчас бы появился повод к сплетням, если бы некий преподаватель внезапно принялся страстно тискать трясущимися пальцами кусок плотной глянцевой бумаги! А ведь был к этому ужасающе близок. Ах, как близок! До дрожи по всему телу.

— Вы в порядке?

— Натюрлих, Маргарита Павловна!

Нелли Семеновна благосклонно кивнула в ответ на очередную цитату. Видимо, тоже уважала «Покровские ворота».

Вечером Гольдман позвонил Юрочке. К счастью, трубку взяла не жена Олеся (нервы и так звенели туго натянутыми струнами), а сам Лозинский.

— У меня завтрашний день освободился. Придешь?

Тот отозвался практически мгновенно, точно всю неделю только и делал, что ждал гольдмановского звонка:

— Конечно, Алешенька. Во сколько? — и добавил тихо, почти неслышно: — Я скучал.

На своем конце телефонного провода Гольдман до крови прикусил губу.

*

Последние дни апреля, май и июнь прошли для Гольдмана как в тумане. Страну лихорадило. Народ не отлипал от экранов телевизоров. В очередях, которые теперь приходилось выстаивать даже для того, чтобы купить хлеба, старушки в по-деревенски повязанных ситцевых платках с важным видом перебирали имена: Горбачев (он же «Михал Сергеич»), Ельцин (он же «наш Борис»), Павлов (он же «собака Павлов»), Чубайс (он же «Рыжий»), Гайдар — обсуждали итоги референдума и распределение гуманитарной помощи, а также обретение чудотворных мощей Серафима Саровского. Гольдман мечтал о затычках в уши.

Школьная зарплата катастрофически быстро заканчивалась. Учителям нечего было предложить для модного нынче бартера. Юрочка во время традиционных «посткоитальных», как их про себя обозвал Гольдман, чаепитий жаловался на бедственное положение чиновников от культуры и на роковое непонимание со стороны жены. Стихов он Гольдману, похоже, так и не написал, чему тот искренне радовался. Еще не хватало!

Пили появившийся с чего-то вдруг на прилавках отвратный турецкий чай, больше смахивающий на пыль и труху, сметенные грязным веником с расфасовочного конвейера. Казавшийся еще совсем недавно довольно посредственным на фоне вожделенных индийских «слонов» «Грузинский, первый сорт», теперь вызывал острые приступы ностальгии, будто далекая, но, увы, недостижимая мечта.

В Грузии творилось черт знает что. Гольдман взял себе за правило хотя бы раз в две недели звонить Лизавете и интересоваться: «Ну как вы там?» На что подруга неизменно отвечала: «Не дождетесь!»

— Может быть, вам переехать? Назад в Питер. Или хоть к нам, сюда.

— Куда мы поедем, Лешенька? У Альки тут семья, его дом.

— Лиз, а вдруг?..

— Да не переживай ты, Лешка! Грузины — люди горячие, южные, кровь — огонь! Полыхнет да потухнет. Там хорошо, где нас нет. А кто у них нынче у власти, лично мне — по барабану.

Однако в гости уже не звала. И это еще сильнее настораживало. Прямо скулы сводило от невозможности плюнуть на все и рвануть в бывшую братскую республику — разобраться на месте. «Вот утрясутся мои дурацкие проблемы, и летом… Непременно. Непременно. Где бы только денег-то на билет туда-обратно взять?»

Денег не было не то что на «туда-сюда», а порой даже на лишний проезд в трамвае. Гольдман уже приспособился жить на мерзком турецком чае и на картошке — во всех ее проявлениях. Юрочка привык пить чай с сухарями, но иногда в качестве вклада в трапезу приволакивал какие-то странные, не нашего вкуса, шоколадки, которые неизвестно откуда волшебным образом возникали в его судьбе.

Кстати, невзирая на то, что происходило вовне, Юрочка был постоянен и неизменен, как восход или закат: приходил по субботам (изредка, правда, встречи все же переносились на воскресенье или же отменялись вовсе), втягивал в томные поцелуи и горячий секс, почти мурлыкал после, называл нежно «Алешенькой» и с брезгливой гримасой на физиономии тянул на кухне отвратительный чай. Гольдман не знал — радоваться ему или огорчаться подобной стабильности. С одной стороны, стабильность в эти дни явно стала товаром редким и дефицитным, с другой… он никак не мог отделаться от ощущения, словно смотрит некий бесконечный сериал, из тех, что так любили обсуждать в учительской их школьные дамы. Только вот, в отличие от того, что клепали в далекой жаркой Бразилии, ему досталось кино, в котором было много постельных сцен и ни слова про любовь.