Дальними дорогами (СИ), стр. 9

Гольдман оделся потеплее, натянув под куртку старый, заслуженный, но все еще пристойный свитер (то есть данный свитер еще не весь состоял из штопок и заплат — кое-где проглядывал оригинальный сине-белый узор с оленями), не забыл нахлобучить на уши шапку, которую откровенно ненавидел, ухватил шерстяные перчатки и, на всякий случай глянув на часы (всего-то восемь пятнадцать — время детское — еще даже не началась «Спокойной ночи, малыши!»), двинулся по прилежно переписанному на клочок бумаги адресу. Главное было — не вляпаться в неприятности, аналогичные тем, из каких его почти неделю назад выдернул Блохин. Вряд ли судьба окажется столь благожелательна, что повторит свой восхитительный трюк с внезапным появлением благородного спасителя. Поэтому Гольдман старательно избегал темных закоулков и сомнительных подворотен, передвигаясь, как послушный мальчик, исключительно по освещенным и достаточно людным улицам. То, что при этом на дорогу ушло несколько больше времени, чем он рассчитывал, не особенно волновало — перед смертью не надышишься.

В общагу его пустили без вопросов — на вахте просто никого не было. Оно и к лучшему. Гольдман не любил вахтеров — самых главных людей нашей необъятной Родины. Ан нет! Существовали еще технички. Те, пожалуй, обладали властью даже похлеще.

Поднимаясь по обшарпанной лестнице на третий этаж, он с нежностью вспоминал свою крохотную однокомнатную квартирку — место, куда можно было войти и почувствовать себя совершенно полно и сказочно дома. Не то что в этом муравейнике, где все время кто-то хлопал дверьми, громко орал, матерился, стучал по батареям, швырялся, судя по звукам, шкафами и холодильниками, пел дурными голосами и мерзко пах убежавшим молоком, скисшими щами и грязными носками. Периодически в вечернюю общежитскую какофонию радостным мажором вторгалось соло то ли водопроводных, то ли канализационных труб.

Дверь в триста третью комнату (симпатичная циферка!) была прикрыта неплотно, и оттуда доносилось задушевное пьяное пение на несколько голосов:

Вот кто-о-то с го-орочки спустился…

Наверно, ми-илай мой идет…

На нем защи-итна ги-имнастерка,

Она с ума-а меня-я све-едё-ё-ёт…

Гольдман постучал: сначала осторожно, затем — погромче. Потом — набравшись наглости — совсем от души. «Будет здорово, если Юрки нет дома!» — с каким-то веселым ужасом пронеслось в голове. Но Юрка был дома: вылетел, сверкая очами, решительный и злой, готовый послать незваного гостя на всем известные буквы, а может быть, и еще дальше. Гольдман подумал, что, когда Блохин злится, в нем как-то враз становится заметна татарская кровь, доставшаяся в наследство от мамы Альфии Сабировны: рысий разрез глаз, острый — порезаться можно! — абрис скул. Что-то отчаянно степное, дикое, скифское. «Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы!»

— Алексей Евгеньич? Вы?..

— Здравствуй, Юра. Извини, что так поздно.

Из комнаты донеслось пьяное:

— Кто там, Юрасик?

Гольдман поморщился. Надо же так извратить хорошее имя! «Юрасик-пивасик»!

Юрка рыкнул через плечо:

— Мам, это ко мне! — и стал медленно, но верно оттеснять гостя в сторону от двери.

Гольдман, не сопротивляясь, оттеснялся. Ему и самому хотелось в этот момент быть как можно дальше от триста третьей комнаты. Суровый и решительный Блохин, одетый лишь в вытертую, посеревшую от долгой носки футболку с олимпийским мишкой на груди и треники с пузырями на коленках, одновременно вызывал почему-то умиление и некоторое благоговение. Впрочем, Гольдман вообще слегка благоговел перед высокими суровыми и решительными мужчинами. Проклятые комплексы!

В итоге они оба остановились возле окна, замыкавшего торец общажного коридора. Гольдман проверил довольно широкий подоконник с вонючей консервной банкой «бычков» в углу на предмет чистоты (как ни странно, вполне терпимо) и резво взгромоздился на него, точно воробей, что выбирает жердочку повыше. Конечно, Блохин все равно смотрел на своего «классного папу» сверху вниз, но зато теперь подобная диспозиция оправдывалась тем, что один из них сидел, а другой стоял. Кстати, даже нависая над Гольдманом, словно античный рок, Юрка определенно чувствовал себя страшно неловко: краснел и мямлил.

— Простите, Алексей Евгеньич… Я не…

— Юр, прекрати, — дернул щекой Гольдман. — Это же я приперся к тебе на ночь глядя, а не ты ко мне. Просто телефона у тебя нет, а звонить на вахту…

— Дохлый номер! — фыркнул, начиная потихоньку расслабляться, Блохин. — Там никогда никого не зовут. Так вы чего ко мне? У вас случилось что?

Гольдман в очередной раз умилился. В голосе Юрки слышалось откровенное беспокойство о нем, о Гольдмане. «И ведь мысли не допускает, что проблемы могут быть как раз у него, самоуверенный стервец! Кто из нас старше, в конце концов?!» Казалось бы, такое отношение со стороны ученика должно обижать и заставлять демонстрировать собственный преподавательский авторитет — однако не обижало и не заставляло. Как и тогда, когда Юрка практически на себе пёр Гольдмана с места гаражного «ледового побоища», а потом встревоженно караулил под дверью ванной.

— Ничего не случилось, Юр, — успокоил Гольдман нервничающего парня. — У меня тут на завтра лишний билет в театр образовался. Пойдешь?

Даже для него самого прозвучало странно. Блохин же и вовсе с громким стуком уронил челюсть на грязный, истертый от времени линолеум коридора. (Стук, разумеется, был чисто метафорическим, но Гольдман готов был поклясться чем угодно, что различил его совершенно отчетливо.)

— Вы хотите, чтобы я пошел с вами в театр?

— Ну да.

— Э-э-э… У меня… денег нету. Извините.

— Вопрос только в деньгах? Или ты просто не любишь театр?

Юрка посмотрел на него, слегка округлив глаза.

— Конечно в деньгах. Нету их — хоть тресни.

Гольдман пожал плечами.

— Так у меня друг в этом спектакле играет. И билеты бесплатные. Контрамарки. Пойдешь?

Он мог бы побиться об заклад, что Юрка никогда в жизни не слышал слова «контрамарки» и понятия не имеет, что оно значит. Но главное сейчас было не это. Он даже выдохнул с облегчением, когда Блохин обронил:

— Разумеется, пойду. А точно билеты бесплатные?

— Точно, точно! — рассмеялся Гольдман. В какой момент весь этот дурацкий культпоход стал для него настолько личным и важным делом? — Кстати, забыл сказать: это будет кукольный театр. Правда, спектакль для взрослых.

— А! Хоть в цирк! — бесшабашно махнул рукой Юрка. — В крайнем случае, посплю в культурной обстановке, — и ехидно посмотрел на Гольдмана: «Ну, что скажешь?»

— Спи на здоровье, но не храпи слишком громко, не позорь мои седины, — отозвался тот. — И не матерись там, бога ради!

Юрка обиженно засопел носом:

— Вот чё вы, в самом деле! Как будто я не понимаю, Алексей Евгеньич!

Гольдман с трудом удержался от желания потрепать его по короткому ежику волос, словно смешного лобастого щенка дога.

— Шучу. Театр сам найдешь или встретимся где-нибудь по дороге?

— Найду, — все еще обиженно буркнул Блохин. — Во сколько?

— Начало ровно в семь. Пока разденемся, пока что… Давай без двадцати — у входа?

— Идет. Только уж вы, Алексей Евгеньич, не опаздывайте! — Сволочь! Наглая малолетняя ехидна.

— Я буду очень стараться, — изо всех сил пытаясь не утратить серьезность, кивнул Гольдман. — Только вот и ты…

— Алексей Евгеньич!!! — у Гольдмана было стойкое ощущение, что мысленно Юрка добавил кое-что не совсем цензурное.

— Ладно, до завтра.

Гольдман соскользнул с оказавшегося довольно удобным подоконника и двинулся на выход. Сохранявший почти безразличный, исполненный молчаливого достоинства вид Юрка проводил его до вахты, словно это было нечто само собой разумеющееся. Гольдман догадывался, что Блохину отчаянно не хочется возвращаться в комнату, где царит безудержное субботнее веселье и льются рекой народные застольные песни пополам с самой дешевой водярой. Он даже чуть было не брякнул: «Пойдем ко мне, у меня тихо», — но в последний момент затормозил. Вряд ли отношения учителя и ученика предусматривали совместные вечерние посиделки перед телевизором. Ни один из коллег его бы совершенно точно не понял. Да он и сам себя не слишком-то понимал. И уж тем более не хотел ставить Юрку в дурацкое положение.