Дальними дорогами (СИ), стр. 10

Прощаясь, они крепко пожали друг другу руки.

*

Естественно, Гольдман пришел вовремя. Как любимый герой его детства — граф Монте-Кристо. Минута в минуту — «офицерские» не лгали и никогда не опаздывали. И ничего, что ради этой точности потребовалось выйти из дому сильно заранее и потом не менее пятнадцати минут, обжигаясь, пить горячий, невкусный, зато сладкий кофе с молоком в кафетерии «Центрального» гастронома за углом. «Выпендрёжник!» — то ли укорил, то ли похвалил себя Гольдман, небрежной походкой подруливая к крыльцу театра и сдержанным кивком отвечая на радостное приветствие слегка посиневшего от холода Юрки. Видать, тот тоже явился загодя, но отсидеться в кафетерии попросту не сообразил. Или же денег у него совершенно не было — даже на кофе.

Гольдман сдернул перчатку, чтобы пожать протянутую ледяную ладонь, и потащил Юрку к входу в театр. Странно было вот так, во вполне зрелом возрасте, идти туда, куда когда-то мама водила его на ёлки. Сразу повело голову от фантомных запахов несуществующей хвои и мандаринок из новогодних подарков. Еще страннее было знать, что ты идешь в театр со своим шестнадцатилетним учеником и сам не понимаешь, как это тебя угораздило. Разумеется, лишний билет, воспоминание о драке у гаражей и чае на кухне, разговор с тренером Крыловым о том, что Блохину нужно дать шанс вырваться из того мира, в котором тот живет — все это прекрасно укладывалось в схему под названием «Педагогическая поэма». Укладывалось — да не во всем. Уравнение не сходилось, и Гольдман упорно не мог догадаться, что именно с ним не так.

Улыбчивая тетушка на входе радостно выдала им Пашкины контрамарки и кивнула на лесенку, ведущую вниз, в гардероб. Взрослому Гольдману театр показался вдруг маленьким, словно и не здесь когда-то шестилетний Лёшик замирал от восторга, глядя на огромную — под потолок! — ёлку, в ожидании появления самого настоящего, волшебного Деда Мороза.

— Ух ты, куклы! — восхитился Юрка, рассматривая выставленных в специально подсвеченных стеклянных витринах героев кукольных спектаклей: от ехидной лягушки, держащей в лапах стрелу, до бравого солдата Швейка. — Алексей Евгеньич, смотрите!

Юрка метался по театральному фойе, волоча за собой, будто на невидимой веревке, Гольдмана, и фонтанировал эмоциями. А Гольдман от души наслаждался такой, прямо скажем, внезапной реакцией всегда по-взрослому сдержанного Блохина. Возле Снежной Королевы они и вовсе зависли на неопределенное время.

— Правда, на Ленку похожа? — завороженно поинтересовался Блохин, разглядывая холодное бледное лицо и длинные белые волосы куклы.

— На какую Ленку? — изумился Гольдман. Страшно далек был в этот миг Алексей Евгеньевич от каких бы то ни было Ленок.

— Ну, на Ленку Петрову из десятого «Б». Вы же у них тоже ведете?

Гольдман с трудом припомнил Ленку Петрову из десятого «Б» — здоровенную кобылицу-акселератку с гривой натуральных блондинистых волос почти до попы, которые она обожала распускать на школьных дискотеках, с распирающей коричневую ученическую форму грудью третьего размера и ногами, что называется, «от ушей». Чтобы уловить в этой современной Брунгильде некое сходство с хрупкой красотой Снежной Королевы, нужно было быть либо слепым на оба глаза, либо… влюбленным. Слепым Юрка не был.

— У тебя с этой Петровой, что, роман? — Гольдман и сам не знал, зачем задал настолько провокационный вопрос. Не его собачье же дело, в конце концов! Пошлет его сейчас Блохин… неинтеллигентно. И будет прав.

Юрка не послал. Напротив: трогательно залился помидорной краской, еще с минуту посозерцал замершую в витрине ледяную красавицу, а потом хрипло выдавил:

— Ну… мы ходим с ней. Вроде того. Уже два года.

Информация не принесла успокоения. В душе стало как-то противно, словно стая злобных кошек одновременно справила там свои большие и малые дела. Детки нынче выдались ранние. С четырнадцати, следовательно… гуляют? И, надо думать, давно миновали стадии держания за руки и невинных поцелуев. Там, где растут вот такие Юрки и Ленки, взрослеют быстро. Впрочем, «кто сам без греха…»

— Повезло тебе, Блохин, — неискренне пробормотал он. — Саму Снежную Королеву отхватил.

Юрка, по-видимому, ожидавший серьезной воспитательной нахлобучки, благодарно моргнул.

Никогда еще Гольдман так не радовался третьему звонку.

В маленький уютный зал они вломились, когда свет уже начал гаснуть, и с облегчением плюхнулись на свои места, располагавшиеся практически рядом с входом.

— Будем первыми в гардероб! — оживленно шепнул Юрка. Гольдман подумал, что всегда предпочитал выходить как раз наоборот — среди последних, дабы не давиться в очереди, но вслух ничего не сказал. А тут и спектакль начался.

Настроиться на восприятие прекрасного сперва никак не получалось. В то время как Юрка, минуя все условности сценографии, почти мгновенно провалился в поэтический мир ростановской драмы, сам Гольдман довольно долго ловил себя на некоем внутреннем отторжении. Его раздражала главная «изюминка» спектакля — присутствие на сцене одновременно актеров и кукол. (Только Роксану играло попеременно четыре актрисы! Наверное, согласно задумке режиссера, это должно было намекать на некий духовный рост героини, но на самом деле бесило просто неимоверно.) Постоянно чудилась какая-то фальшь во взаимоотношениях живых и кукольных персонажей. Даже Пашка-Кристиан не вызывал обычного приступа сугубо эстетического восторга. Не раздражал лишь сам Сирано, несмотря на то, что играл его малоизвестный актер местной оперетты — немолодой, полноватый, с намечающейся сединой и ничем не замаскированной лысиной, но почему-то невероятно убедительный в роли де Бержерака. К слову сказать, никакого такого особенного носа у него вообще не было — лицо как лицо. А вот поди ж ты! Если бы Гольдман носил фамилию Станиславский, то давно сорвался бы с места с воплем: «Верю!» Белая полурасстегнутая рубашка и чуть ли не джинсы, заправленные в высокие сапоги-ботфорты. И шпага, небрежно болтающаяся на боку. Кстати, положенный по тексту огромный нос, как выяснилось ближе ко второй половине спектакля, все-таки имелся в наличии — висел на резинке на шее, изображая какой-то странный, нелепый медальон, и время от времени натягивался на лицо, вроде тех красных носов, что цепляют на физиономии цирковые клоуны.

Короче говоря, к середине Гольдман тоже втянулся. Смотрел и слушал затаив дыхание, а в эпизоде сражения, в котором гибнет Кристиан, даже почувствовал влагу в самых уголках своих циничных глаз. Как раз на том месте, где затихают за сценой звуки битвы, то тут, то там валяются куклы-гвардейцы, а посредине стоит Сирано в своей порванной и уже давно не белой рубахе и устало-отчаянным, каким-то срывающимся голосом декламирует, опираясь на сверкающую в ярком луче прожектора шпагу:

Дорогу – гвардейцам гасконским!

Мы дети одной стороны,

И нашим коронам баронским

И нашим мечам мы верны!..

Дорогу, дорогу гасконцам!

Мы юга родного сыны, —

Мы все под полуденным солнцем

И с солнцем в крови рождены!

Вот на этом-то «с солнцем в крови» и защипало у Гольдмана в глазах. А ведь он никогда не считал себя особо сентиментальным. Да и плакать после маминой смерти как-то не доводилось. Ему искренне казалось тогда, что все слезы кончились, вылились, иссякли, а в душе отныне бесслезно и сухо, точно в пустыне Сахара.

Рядом тихо, себе под нос, зато от всего сердца матюкнулся Юрка. Гольдман осторожно присмотрелся: глаза у парня тоже были влажные. Проняло.

После спектакля они никуда не побежали. Степенно покинули зал, встали в конец длинной и шумной очереди, словно опасаясь расплескать затаившееся в глубине ощущение чуда. Гольдман решил, что не пойдет за кулисы выражать Пашке свой восторг и рассыпаться в благодарностях. Позвонит завтра и все скажет. А сейчас…. Сейчас они с Юркой просто двинутся домой. И может быть… поговорят по дороге — если, конечно, получится. Разговоры — дело тонкое, как тот самый Восток, раз уж разговаривать случилось всерьез.