Дальними дорогами (СИ), стр. 88

— Здравствуйте, мне бы Юрия.

— Юрочка! Тебя, — и уже в сторону, шепотом: «Не представляю. Какой-то неизвестный мне мужчина. Что я их запоминаю, что ли?»

Гольдман усмехнулся: типичные семейные разборки!

— Да?

— Привет, это Алексей.

Почему-то Лозинский узнал его сразу. Моментально понял, что за «Алексей», и задышал обрадованно и рвано, заулыбался в трубку, старательно сдерживая почти неприличное ликование в голосе:

— Алешенька? Ты?!

— Я.

«И не боится он так… при ней… бисером рассыпаться?»

— Вот же! А я полагал, у тебя моего телефона нет.

— Места надо знать и очень быстро бегать.

— Но ты тогда сказал…

— Забудь, — Гольдман почувствовал, что еще пара минут подобного диалога — и он сбежит. Бросит трубку и снова скроется в своей темной одинокой раковине, словно чокнутый рак-отшельник. А ведь задача была сделать совсем наоборот. — Мы можем увидеться?

Юрочка оживился:

— Слушай, а приходи ко мне в гости? С супругой познакомлю!

Гольдман поморщился и чуть не ляпнул, что знакомить потенциального любовника с супругой — это совершенно особенное извращение, но вслух сформулировал значительно мягче:

— Нет уж. Давай лучше сперва на нейтральной территории.

— Как пожелаешь! Возле Кукольного театра пиццерию открыли. Ты уже там был?

— Нет. Даже не представляю, что это такое.

— Алешенька, не будь букой! Там вкусно.

— Как ее хоть едят, эту твою пиццу? Вилки-ножи?

— Руками, мон шер, руками!

— Ладно, — в конце концов решился Гольдман. Пицца в общественной забегаловке выглядела абсолютно безопасно. — Когда и во сколько?

Они договорились встретиться в пятницу вечером, в шесть: Юрочка — после работы, Гольдман — прямо из дома. (В пятницу уроки у него заканчивались к трем. «Помыться-побриться, да? Навести лоск и опрыскаться с ног до головы «Дзинтарсом»?» Было смешно над самим собой и до ужаса неловко, но…)

«Ты уверен, что это не способ отомстить тому, другому, Юрке?» — «Просто очередная попытка выжить».

В пятницу ровно в шесть он уже был на месте. Ухмыльнулся про себя, как изящно совсем недавно, судя по всему, открывшееся кафе под незамысловатым названием «Пицца» вытеснило некогда модный салон-парикмахерскую «Весна». Новые времена — новые ценности. Юрочка явился, опоздав минут на двадцать, долго расшаркивался и просил прощения за свою необязательность.

— Каюсь, грешен! Прости, Алешенька! Замерз? — Гольдман выразительно шмыгнул носом. Внезапные апрельские заморозки стали для него неприятной неожиданностью. Хотя, в сущности, сам виноват: подождать Лозинского вполне можно было и не на улице. — Начальство задержало. Представляешь? Устроила мадам совещание в пятницу вечером — шлея ей, видишь ли, попала под мантию! А я же у нас — молодежный сектор.

Народу в кафе оказалось довольно много (вечер пятницы), столики — стоячие (чего Гольдман, с его невеликим ростом, откровенно не любил), но пахло обалденно.

— Сначала — в очередь, — с важным видом знатока велел, расстегивая пуговицы на своем модном золотистом полупальто, Юрочка. — Вот меню. Выбирай! Здесь все вкусные. А пить что будешь?

Гольдман заказал кофе и «Мясную» пиццу. Юрочка — чай и пиццу «По-неаполитански». Гольдман, усмехнувшись, полюбопытствовал, чтобы только не стоять, ожидая готовности заказа, в тяжелом молчании:

— Вот интересно: с мясом — понятно из чего. С курицей — тоже. С морепродуктами — можно догадаться. А «по-неаполитански»? Неужели из неаполитанцев готовят? И где же их находят в нашем городе, расположенном от Италии на почтительном расстоянии?

Юрочка расхохотался звонко и весело, будто Гольдман отпустил бог весть какую блестящую шутку, и отозвался:

— Да уж! В твоей интерпретации звучит напрочь по-людоедски! Зато в ней есть маслины. Ты любишь маслины?

Гольдман пожал плечами:

— Никогда не пробовал. Это съедобно?

— Дам тебе укусить, — заговорщически подмигнул Юрочка. — Смотри! Там, в углу, как раз столик освободился! Беги занимай!

Столик оказался удобным: не на проходе, в отдалении и от кухни, и от динамиков, из которых лилась сладкозвучная итальянская музыка — самое то, чтобы поговорить. Впрочем, вот это «поговорить» изначально вызывало у Гольдмана полнейшие разброд и шатание в мыслях. О чем тут разговаривать? «Привет! Не хочешь ли ты предаться со мной разнузданному разврату?» «Привет! Я бы с удовольствием тебе вставил!» «Хэлло! Не изволите ли лечь со мной в койку?» Во всех вариантах получалось гадко.

Однако Юрочка не дал ему погрязнуть в сомнениях: притащил обе пиццы, смеялся, травил анекдоты, вспоминал о своей двухгодичной давности поездке в Болгарию через «Спутник».

— Руководителем группы, представляешь? А группа-то — сплошной молокозавод. Господи! Тут главное было — найти место, где ночевать. Они же все — друг с другом и в разнообразнейших комбинациях. Сосед мне попался — зашибись. Как нажрется вечером, так какую-нибудь деваху в номер тащит. Витька Дробыч. Гад. Коронная фраза у него имелась. Едем где-нибудь на экскурсии, а эта скотина как заорет: «Жрать давай!» Все ржут. Уроды. И комсомолом их не припугнешь. Какой нынче комсомол?!

Ел он вкусно: откусывал, тщательно пережевывал, облизывал губы, заинтересованно следил за Гольдманом, когда тот все-таки решился увести с его тарелки похожую на черный виноград половинку маслины и, кривясь от отвращения, сжевать.

— Неужели правда никогда не пробовал? Да брось ты, Алешенька! Не может того быть! Не в дремучей ведь деревне живешь.

— Я — обычный школьный учитель, — отмахивался Гольдман. — Мне, знаешь ли, не до деликатесов.

К концу трапезы взгляд Юрочки все чаще и чаще стал залипать на гольдмановских губах, а Гольдман понял, что… вовсе не против, чтобы на нем «залипали».

— Пойдем ко мне, — просто сказал он. Сказал — и не почувствовал ничего. Хотя нет. Пожалуй — облегчение. Вот все и озвучено. Ну, в самом деле, не к Юрочке же идти — у того жена.

— Пойдем, — кивнул Юрочка, с лихорадочной поспешностью наматывая на шею какой-то удивительно мягкий длинный шарф бежевого цвета.

Было сыто, тепло и страшно. Хотя по законам жанра (Гольдман ощущал себя классическим прощелыгой, собравшимся совершить адюльтер) дорога должна была тянуться бесконечно, фактически все завершилось гораздо раньше, чем он оказался к этому готов: автобус прибыл через полминуты, путь до автобусной остановки и от автобусной остановки занял минут десять — никак не больше. Почему-то вспомнилось, как они с Блохиным добирались пешком под снегом из Кукольного театра аккурат тем же маршрутом, и Гольдман чуть не отменил свидание к чертям хрюнячим, но вовремя удержался. «И… что потом?»

Едва они переступили порог гольдмановской квартиры, Юрочка обхватил его за шею, прижался, жарко задышал в ухо.

— Как же долго я ждал! Але-е-шенька!

Гольдману страстные объятия Лозинского почему-то показались жалкой пародией на то, как обнимал его тут же, на этом самом месте, вернувшийся из армии Юрка. При воспоминании о последовавшем дальше вся кровь бросилась ему в лицо, и он еле-еле подавил стон.

Видимо, Юрочка принял эти трепыхания на свой счет, потому что начал лихорадочно избавляться от верхней одежды, периодически норовя коснуться Гольдмана везде, куда дотягивались его ловкие руки. А руки и впрямь были ловкие… И нежные… И Гольдман старательно отогнал от себя мысль, что это были не те руки.

Диван он застелил загодя. («Считайте меня оптимистом!») Созданием романтической обстановки (свечи, вино, сыр-икра-конфеты — даже если бы всю эту буржуйскую роскошь было бы реально где-то раздобыть в нынешнее время) не заморачивался — как-то не вытанцовывалась у него в воображении сцена классического соблазнения относительно Юрочки. Решил в кои-то веки побыть циником. Может, соглашаясь пойти к нему, Лозинский и ожидал неких заверений в любви и признаний в безумной страсти, но у Гольдмана таковых не имелось. «Да — да. Нет — нет». Все очень просто.

Юрочка в стенку не вдавливал, на постель не швырял. (Носом в подушку. Как же! Гольдман не забыл.) Раздевался изящно, будто перед зеркалом. Не отрываясь, смотрел на Гольдмана, когда тот поспешно (чтобы не сдохнуть со стыда) стягивал с себя джинсы. Лег первым, напомнив томной позой не то обнаженную маху Гойи, не то какую-нибудь из Венер позднего Возрождения.