Дальними дорогами (СИ), стр. 87

*

В тот Новый год Гольдману казалось, что он опять научился верить в чудеса. Да и чудес тех ему было отсыпано с лихвой — почти два месяца. А потом однажды все кончилось.

Юрка появился непривычно смурной и тихий, замерзший, словно долго бродил по улице. (В середине-то января, минус двадцать один на уличном градуснике! Идиот!)

— Чаю? — как всегда, поинтересовался Гольдман, всерьез раздумывая: не запихать ли этого любителя экстремальных прогулок для начала в горячую ванну?

— Я бы предпочел водку, — мрачно отозвался Юрка, и у Гольдмана по спине пробежала целая стая ледяных мурашек, точно это он, а вовсе не Блохин только что до натурального посинения шлялся по улицам. — У тебя есть?

— Есть, но тебе не дам, — получилось резковато, но достаточно твердо. — Тебе пить противопоказано — сам в курсе.

— Мне жить противопоказано, Лешка, — горько усмехнулся усевшийся на свою любимую табуретку в углу Блохин и устало потер ладонями лицо.

Гольдман подошел к нему, обеспокоенно заглянул в глаза, попытался неловко пошутить:

— Вообще-то, это моя реплика, не забыл?

Юрка шутки не поддержал.

— Знаешь, иногда я думаю: лучше бы мне было сдохнуть там, от пули недобитого «духа».

У Гольдмана нехорошо дрогнуло сердце. Что-то не нравились ему такие вот воспоминания о боевом прошлом. Он положил руки Юрке на затылок, притянул к себе, погладил привычно жесткий ежик коротких волос.

— Юр, что стряслось? Скажи мне.

— Я женюсь.

— Что?

Юрка вывернулся из его объятий, отодвинулся как можно дальше, посмотрел зло и безнадежно.

— Женюсь. На Ленке. Ты же помнишь Ленку? У нас с ней…

«Была великая страсть. Снежная королева. Вы с ней «ходили». Еще бы! Конечно, помню».

— Совет да любовь! — отчаянно стараясь выглядеть спокойным, отозвался Гольдман, делая несколько шагов назад. На плите исходил паром давным-давно закипевший чайник. В ушах били колокола. Мама бы, наверное, объяснила, что это — давление. Сам Гольдман считал, что так звучит беда. «Ничего. Сейчас Юрка уйдет — поищу тонометр. Вдруг и впрямь — давление. Где-то, кажется, таблетки валялись…»

Юрка дернулся, но затем снова взял себя в руки. (У Юрки были отличные руки: большие, красивые, сильные, словно созданные для того, чтобы гладить и сжимать гольдмановское тело. Когда-то. В прошлой жизни.)

— Ты же понимаешь: то, что у нас с тобой… — («Ненормально. Патология. Статья. Ага»), — …ни к чему хорошему не приведет.

Гольдман выключил успевший достать своим шипением чайник, отошел к окну, зачем-то посмотрел во двор: как и ожидалось, там было все как всегда. Снег, мальчишки с санками. Несчастная облезлая елка, вскоре после Нового года засунутая в сугроб кем-то, кому оказалось лениво тащить ее до помойки.

Юрка встал с табуретки и что-то нервно двигал на столе. (Менял местами заварник, сахарницу, хлебницу и солонку? «От перестановки мест слагаемых…» Двоечник!)

— У нас это… ребенок будет, представляешь?

Гольдман отлично представлял: светловолосый сероглазый пацан. Или девочка со смешными косичками и россыпью конопушек, которые станут вылезать весной на слегка курносом носу и выразительных татарских скулах. Хотя о чем это он? У девочек же наверняка — пухлые щечки и трогательные ямочки, появляющиеся в процессе улыбки.

— И когда ты успел?

— Ну… — даже спиной Гольдман чувствовал, насколько Юрке не хочется отвечать на этот вопрос. Оставалось надеяться, что хотя бы искренность после… всего он заслужил. — В тот день, когда ты меня ждал, а я не пришел, помнишь?

— Незабываемо.

— Ну вот. Там ребята были, и они Ленку позвали. Я не знал, что она будет, клянусь! Выпили. Я… не помню, если честно… — (Гольдману на этом «если честно» послышалась заминка), — как мы там в постели оказались. Утром проснулись… вместе, посмеялись, разошлись. Да я и не видел ее с тех пор. А сейчас… вот.

Больше всего на свете Гольдману хотелось спросить: «А ты уверен, что именно ты — отец?» Но это было бы… низко. И ни к чему. Ребенок совсем ни при чем в их взрослых разборках. Не виноват он. Вот. А теперь у него будет папа, который за него любой сволочи пасть порвет. Теперь у него будет… Юрка. Который уже все для себя решил. И, пожалуй, решил совершенно правильно. Было — и сплыло. Уплыла, дорогой Алексей Евгеньич, ваша золотая рыбка. Хвостиком, понимаешь, махнула… Так тебе, педерасу, и надо.

— Леш, ты как? Леша?

Гольдман медленно и очень старательно разжал пальцы правой руки, изо всех сил вцепившиеся в подоконник. Потом так же тщательно расправил лицо. И только затем обернулся.

— Все в порядке, Юр. А от меня-то ты чего хочешь? Чтобы я на свадьбу пришел? Подарок приволок? Тост забабахал? В конкурсах поучаствовал, а?

Похоже, с лицом все-таки справиться не получилось. Не до конца. Хорошо, что на кухне не было зеркала. Впрочем, Гольдману вполне хватило выражения блохинских глаз.

Юрка сглотнул и уронил:

— Прости меня! Прости.

А после развернулся и метнулся в прихожую.

Гольдман решил его не провожать.

====== Глава 22 ======

«Я устал от белил и румян

И от вечной трагической маски,

Я хочу хоть немножечко ласки,

Чтоб забыть этот дикий обман…»

А. Вертинский

*

— И на этом — все! — строго заявил сам себе Гольдман после, кажется, третьей по счету бессонной ночи, измотавшей его чуть ли не до полного нервного истощения. — Ты понял? Все! Будем жить как жили!

Но, разумеется, сказать оказалось куда легче, чем выполнить.

Если он наивно надеялся никогда и ничего больше не слышать о Юрии Блохине, то его и здесь ожидало жестокое разочарование. Город, по всем статистическим данным числившийся солидным миллионником, на поверку предстал обыкновенной деревней, где, похоже, все про всех знали, а слухи разлетались со скоростью света.

— Вы в курсе, Алексей Евгеньевич? Ваш Блохин женится!

— А почему вас не позвал на свадьбу? Мог бы ведь! Вы столько для него сделали! Да и невеста тоже у вас училась.

— Видела сегодня Лену Петрову — такая взрослая девушка! И выглядит отлично. Говорят, они с Блохиным ребеночка ждут.

— После армии — всегда так. Натоскуется там один, приедет и — бац! — в койку. А там уже — извольте в ЗАГС.

— Фу! Какой же вы пошляк! У людей — любовь! Они всю школу за ручки держались. Очень красивая была пара.

— И не только за ручки…

— Ох уж эти современные детки! Вот мы в их годы…

— Бросьте! Сами-то во сколько замуж выскочили? В девятнадцать?

— Я замуж, слава богу, не по залету выходила!

— Да какая разница-то?! Было бы счастье…

Счастье…

В день, когда состоялась Юркина свадьба (информацией об этом радостном событии поделилась все там же, в учительской, Сколопендра, бывшая когда-то классной Лены и потому, в отличие от некоторых, на торжественное мероприятие приглашенная), Гольдман набрал номер Пашки и решительно стребовал у того телефон Юрочки Лозинского.

А что? На улице — весна, бегут ручьи, поют скворцы (или кто там еще поет?), всякой твари — по паре. То есть по новой любви, если уж не досталось старой. И Юрочка Лозинский вполне годился на эту роль. Гольдман был далек от мысли, что его который год ждут, тоскуя, у окна высокой башни, но очень надеялся, что хотя бы некая ностальгическая память о былых временах у Лозинского все же сохранилась.

Надо же с чего-то начинать! Вдруг действительно повезет? Удастся не душу, так хоть тело потешить в чужих жарких объятиях. Как теперь говорят: «вволю покувыркаться». Нынче он согласен был и на вовсе безлюбовную акробатику.

Чтобы не откладывать в долгий ящик, позвонил тем же вечером. После нескольких гудков на том конце провода откликнулся молодой глубокий женский голос:

— Алло?

Пару мгновений Гольдман даже хотел повесить трубку, а потом мысленно махнул рукой: да какое ему, в сущности, дело, живет в квартире Лозинского незнакомая особа или нет?