Дальними дорогами (СИ), стр. 83
Как вы там? Сильно детишки мучают? Надеюсь, вы им спуску не даете.
Ваш Юрий Блохин».
«Ваш… Юрий Блохин». «Ваш». «Ваш». «Мой. И я — совсем твой. Если позволишь. Если я тебе нужен».
Гольдман вытаскивал листки из потрепанных конвертов, разглаживал на коленях, перебирал, смаковал бисерные буковки сухих строк. И представлял, как Юрка все это пишет, склонив голову к правому плечу, прикусив от усердия кончик языка.
А потом… Письма, хоть и поднакопилось их довольно много, кончились. В последнем Юрка написал:
«Скоро буду дома. Увидимся. Помните? Вы обещали».
Гольдман помнил. Он еще тогда подумал, что если всерьез начнет ждать, то задохнется от полноты эмоций раньше, чем услышит долгожданный звонок в дверь. Или не менее долгожданный телефонный звонок — без разницы. И запретил себе… все.
Тишина. Пустота. Хрупкий холод ожидания. «Я спокоен…. Я абсолютно спокоен… Я айсберг…» «А ты такой холодный, как айсберг в океане!..» — периодически насмешливо прорывался сквозь эту навязчивую тишину откуда-то из чужих радиоприемников надрывный голос Пугачевой. Спасибо Алле Борисовне… («за наше счастливое детство») за точность формулировок!
Так что сегодняшнее «явление Блохина народу» и впрямь — без всякого притворства — застало врасплох. Ничего! Мама всегда уверяла: «От счастья не умирают!»
Гольдман посмотрел на часы. Они бесстрастно показывали: двенадцать тридцать пять. Полночь. И похоже уже, как принято говорить, за полночь. Даже для очень поздних визитов, пожалуй, совсем не время. Он устало закрыл глаза и, мысленно сосчитав до ста, отправился на кухню разогревать успевшую остыть до совершенно безвкусного состояния жареную картошку. С луком. Кажется, невзирая на качественную (и, можно сказать, любовную) обжарку, лук бессовестно горчил. Или это все же был не лук?
Гольдман, не торопясь, убрал со стола, вымыл посуду, долго вытирал давно сухие руки кухонным полотенцем.
С душем решил не заморачиваться — силы как-то вдруг кончились.
Юрка не пришел.
====== Глава 21 ======
«Ну погоди, ну не плачь, Минуточка,
Ну не плачь, мой мальчик-пай,
Ведь любовь наша — только шуточка,
Ее выдумал глупый май…»
Александр Вертинский
*
— Представляешь, с каких-то жалких трех стопариков закосел и вырубился прямо за столом. А эти ка-а-злы и не подумали разбудить!
— Надеюсь, уснул все же не мордой в салате? — холодно полюбопытствовал Гольдман. Его как-то не сильно впечатлило Юркино похмельное раскаяние. Если честно, он никогда не понимал и даже слегка опасался людей, которые не держат своего слова — от них можно было ожидать чего угодно.
— Леш, — Юрка просительно прикоснулся к его плечу, — ну чего ты такой? Форс-мажор же, ну клянусь! «Осознал свою вину, меру, степень, глубину», — процитировал он любимейшего гольдмановского Филатова. Помнил, засранец!
— Я тебя ждал.
Когда Юрка стоял так близко, вздыхал тяжело и смотрел влажными серыми глазами, обижаться было до чертиков трудно.
— Ну что мне теперь — на колени перед тобой встать, а?
Гольдман мгновенно вообразил: Юрка на коленях. Осторожно (или наоборот — решительно?) тянет за «собачку» молнии на джинсах — вниз, вниз! — а потом… Дыхание перехватило. Он помотал головой. Не сейчас!
— Не надо на колени. Просто больше так не делай.
«Иначе однажды я элементарно тебя не дождусь — сдохну под порогом, как старый больной пес».
— Я… Лешка!
Гольдману казалось: он мог бы до конца жизни смотреть, как эти красивые яркие губы нежно произносят совсем еще недавно запретное — страшнее любого табу — слово «Лёшка».
— Ужинать будешь или не судьба?
— А картошка еще жива или ты всю сожрал?
Остатки картошки Гольдман утром вышвырнул в помойное ведро — чтобы та лишний раз не напоминала.
— Свежую пожарю. Ну так как?
— Пожарь.
Гольдман чистил картошку прямо в раковину и чувствовал лопатками Юркин взгляд. «Не был бы таким огнеупорным — уже расплавился бы. Или зажарился до хрустящей корочки — ничуть не хуже картошки».
Будто услышав его мысли, Юрка одним движением подобрался почти вплотную, обнял сзади за талию, прижал к себе, словно боясь потерять.
— Ты чего вдруг, Блохин? — строгим «учительским» голосом поинтересовался Гольдман, про себя усмехаясь собственной внезапно проснувшейся вредности.
— Я тебе помогаю, — как можно невиннее отозвался Юрка, коварно прикусывая мочку его совершенно беззащитного перед агрессией уха. — Помогаю чистить картошку.
— Помощничек! — пробурчал Гольдман, откровенно тая в медвежьих (или все-таки рысьих?) объятиях. «Главное — палец себе не отрезать!»
— Леш, а может, хрен с ней, с картошкой?
Чего и следовало ожидать. Кот озабоченный! «И это ты его таким делаешь». Черт!
— Думаешь, я уже настолько успокоился после твоих пьяных закидонов?
— Ну я же извинился… — «Извинился он!» — Лёша, ты все еще сердишься?
Почему-то Гольдману показалось, что «сердишься» — совсем не то слово. Но он не стал объяснять это глупому Юрке. Повзрослеет — поймет. Или не поймет. Тут уж ничего не попишешь.
Картошка так и осталась лежать в раковине и жалобно сохнуть с полуспущенной шкуркой, словно полураздетая и брошенная дамочка легкого поведения.
До ерунды ли, когда вместо крови по жилам течет расплавленное золото? Пожалуй, он может привыкнуть к Юркиным поцелуям. Впрочем, нет. Абсурд.
— Пойдем в комнату. Только еще хоть раз возьмешь меня на руки — врежу.
Юрка честно попытался сделать вид, что поверил. Получилось не очень. Гольдман про себя поклялся как-нибудь на досуге немного повалять зарвавшегося Блохина при помощи некоторых не слишком болезненных, но довольно эффективных приемов из восточных единоборств. Не всерьез — так. Нашел себе, тоже мне, маленького!
А потом мысли исчезли. Любые. В принципе. Будто их и не было.
Гольдман, к слову, никогда не думал, что у него такая большая квартира. Просто огромная. От кухни до дивана — пара сотен километров, если исчислять в поцелуях. Странная мера длины? Кому как.
Однако диван при этом все равно случился непредвиденно: подвернулся под ноги, заставил, гад, споткнуться, упасть, бессильно распластаться на нем под дерзкими Юркиными руками. Правда, в эту секунду в сознании Гольдмана внезапно произошло-таки просветление. Он вдруг понял, что не хочет, как в прошлый раз — носом в подушку, хотя вряд ли выйдет по-другому: Юрка уже основательно поплыл и настроен был весьма бесцеремонно — не до тормозов с последующими нежностями. Конечно, принято считать, что с милым — рай и в шалаше, то есть… под милым — в какой угодно позе, но… Видимо, несмотря на все заверения в обратном, никуда не делись вчерашняя горькая обида и целая бессонная ночь ожидания. Между прочим, не совсем ясно, какого черта снизу постоянно должен быть он. Гольдман вознамерился возмутиться и начать качать права, но в этот момент Юрка как-то по-особому выдохнул на поясницу, коварно прикусил где-то возле копчика, провел пальцами по ребрам — и всё стало абсолютно неважным.
Гольдман еще успел удивиться, почему до сих пор полагал, что его диван в сложенном виде слишком тесен для двоих? В этот раз он вовсе не ощущался тесным. Создавалось странное впечатление, будто они с Юркой обитали на этом диване всегда: спали, ели, смеялись, занимались любовью, пересекали Великий Океан, словно на какой-нибудь одомашненной версии «Кон-Тики». А еще диван был жестким, с выпирающими под локтями и коленями пружинами, и ужасно скрипучим. Гольдман, старательно душивший шершавой наволочкой подушки собственные стоны, от души понадеялся, что соседи хотя бы не свяжут этот надсадный скрип с появлением в квартире Юрки.
— Леша… Лешенька…
Было почти… прекрасно. И в то же время мучительно хотелось большего. Ну же!
Чтобы достичь пика, потребовалось всего-то несколько резких движений рукой. Рядом расслабленно дышал Юрка. Вроде бы — полная гармония. «Ты ведь об этом и мечтал, нет?» — «Да, об этом. Или нет?»