Дальними дорогами (СИ), стр. 78

— Давай, — улыбнулся Гольдман. — Собирай, одевай, корми… что там еще? У вас тут парк какой-нибудь рядом есть или мне вокруг дома круги наматывать?

— Сквер! У нас совсем рядом — роскошный сквер! — Лизка уже вытащила Тимура из кроватки и теперь теребила его, целовала в нос и изо всех сил лучилась самым настоящим счастьем. — Вот это новогодний подарок, я понимаю! Дядя Лёша — Дед Мороз.

— Здравствуй, дедушка Мороз,

Борода из ваты!

— с воодушевлением процитировал Гольдман стишок, известный каждому советскому школьнику:

— Ты подарки нам принес?..

— Не при ребенке! — Лизка, смеясь, закрыла ему рот рукой.

— Что ты! — чопорно поджал губы Гольдман. — Я и слов-то таких не знаю, о каких ты подумала.

— Главное, чтобы лифт не сломался, — озабоченно пробормотала Лизка, резво выволакивая на лестничную площадку коляску с громогласно протестующим младенцем. Коляска была голубой, а младенец — красным от натуги и от теплого комбинезона, крепко сжимавшего его в своих объятиях. — С ним иногда случается.

— И ты с седьмого этажа этакую тяжесть тягаешь?

— А что делать? Ребенку нужно гулять.

К счастью, лифт решил не портить людям праздничного настроения и бодро поволок коляску, Тима и вжавшегося в стенку «дядю Лешу» вниз. «Как тут Лиса-то помещается с ее габаритами?»

Прогулку оба: и Гольдман, и вверенный его попечительству деть – перенесли стойко. Погода выдалась так себе: небо хмурилось и быстро темнело. Никаких особых красот и местного национального колорита пейзаж не демонстрировал — и слава богу! Гольдману с лихвой хватало мерного движения коляски по неровным плитам сквера и переполнявшего душу, словно забытый под струей воды кувшин, чувства ответственности. Кажется, гораздо проще было отвечать за тридцать с лишним подростков, каждый день приходивших к нему на уроки, чем за одного маленького и чертовски упрямого… головастика. Совсем-совсем родного головастика. Тимура. Тима. Тимку. Тимыча.

Вместо часа они прогуляли два. На улице совершенно стемнело, зажглись фонари, ноги Гольдмана настойчиво просились в отпуск, а ребенок уже вовсю проявлял признаки нетерпения (хотя до этого даже исхитрился некоторое время поспать), когда, тяжело дыша и слегка подкашливая, как старый астматик, лифт доставил их обратно.

Дома уже ждали повеселевшая Лизка, возвратившийся с работы Алекс, переливающаяся огнями елка и новогодний стол. И мандарины — куда же без них? Почти все, что нужно для счастья. Почти. Если не считать того, что где-то в сердце привычно кольнуло: «Юрка…» Но Гольдман предпочел сделать вид, будто не заметил. Мало ли, что у него там происходит в сердце! Пороком больше — пороком меньше.

И все-таки не удержался, подумав под звон бокалов: «За тебя! Пусть все будет хорошо. Ты только вернись».

*

Утро первого января выдалось странным: Гольдман проснулся в луже. Смутно помнилось, как Лизка, сунув ему под бок что-то теплое и энергично трепыхающееся, пробормотала:

— Ты спи, спи. И Тимка с тобой еще поваляется, ладно? Он по утрам тихий.

Младенец и был тихий. Лишь удовлетворенно агукнул, окропив гольдмановский бок горячей струей. «С праздником вас, дорогие товарищи!» Салют наций. Слава богу, что Лиса, зная нрав и обычаи своего отпрыска, исхитрилась подоткнуть под дремлющего Гольдмана клеенку.

— Лизавета! — рыкнул Гольдман, заслужив от лежащего рядом Тимура Алексовича очередную порцию счастливого агуканья. — У нас тут — потоп!

Дальше пришлось в одних трусах мчаться в ванную и спешно смывать с себя следы чужих «мокрых дел», переодеваться под лицемерные «охи» и «ахи» подруги и басовитый смех хозяйничавшего на кухне Чинати-старшего. Часы показывали девять утра, что было бесконечно рано для первого января, а за окном только-только начинало светать.

— Семья садистов! — мрачно буркнул Гольдман, изо всех сил стараясь сохранить обиженный вид.

Хорошо хоть, у Лизаветы хватило совести изобразить раскаяние и извиниться. Хотя — за что? «Что естественно, то небезобразно…» Довольный собой и жизнью Тимка радостно улыбался на руках у отца, норовя засунуть тому в ухо пустышку.

На завтрак первого января отлично пошли новогодние салаты, коих с ночи осталось просто несметное количество, и бутерброды с красной икрой. (А Гольдман уже успел позабыть, как она выглядит, икра-то.)

— Пойдем гулять? — спросила Лизка, умиленно разглядывая жующих мужчин.

— Все вместе? — уточнил Гольдман. Откровенно говоря, времени на общение с подругой оставалось совсем мало, и, несмотря на то, что он ничего не имел против Алекса, хотелось побыть наедине.

— Нет, нынче у нас — День отца, — усмехнулся старший Чинати. – Правда, джигит?

Тимур согласно стукнул его соской по голове.

— Хоть кусочек Старого города тебе покажу, — улыбка у Лизаветы вышла понимающей. Это у них всегда было — полное взаимопонимание. Всегда и во всем. Вот и сейчас… Словно и не расставались! — Магазины и парикмахерские сегодня все закрыты, а то бы я тебя к Гиви свела — знатный мастер, местная знаменитость, стрижет как бог! И фотоателье, к сожалению, закрыты тоже. А наш фотик добрый муж аккурат вчера каким-то своим друзьям на праздники отдал. Не сделать нам карточки на память... Приезжай, Лешка, летом — все будет!

— Приеду! — сам себе не веря, пообещал Гольдман. Летом он планировал слинять в Михеевку. Подальше от… всего.

— Врешь ведь, — вздохнула Лизка и отправилась одеваться.

Центр города, куда они подкатили на натужно пыхтящем, точно тот тоже переел вчера «оливье», стареньком автобусе, поражал своей пустотой. Все жители честно отсыпались, похмелялись и приходили в себя. Или в Грузии проблема утреннего похмелья остро не стояла? Бывает ли плохо тем, у кого в жилах вместо крови с детства течет вино?

А как встречал Новый год Юрка? Там, у себя, в теплых краях? И, кстати, когда у него отпуск? Или как там в народе принято говорить: побывка? Отпустят ли с самой границы? Приедет ли?

Погруженный в собственные мысли Гольдман почти ничего не замечал вокруг. Долетали обрывочные фразы Лизаветы: «Проспект Руставели. Великий поэт… автор… «Витязь в тигровой шкуре»… Или «в барсовой шкуре»… Перевод… Вот это здание… А там…» («Посмотрите налево, посмотрите направо…») Вообще-то, он любил путешествовать, хотя и редко это получалось. Любил чужие города, запах чужих улиц (у них всегда был свой, особый запах), любил старую архитектуру и подозревал, что просто обязан был влюбиться в Тбилиси. В горы, которые здесь присутствовали буквально повсюду: и под ногами, и на линии горизонта, и даже на вывеске магазина «Пиво — воды»; в воздух, совсем не по-городскому свежий в этот зимний прохладный день; в лучи солнца, как-то отстраненно золотившие крыши и ажурные балконы; в разбегавшуюся по сторонам затейливую сеть старых улочек; в чеканные горбоносые профили встречных людей, среди которых попадались и ярко выраженные светлоглазые блондины… Но…

— Леш, ты меня совершенно не слушаешь.

— Не слушаю, — покорно согласился Гольдман. — Мысли в голову лезут… дурацкие.

Лизавета вдруг стала ужасно серьезной. Крепко взяла под руку, спрятала нос в обмотанном вокруг шеи блестящем черном платке с наглым цыганским люрексом, отчетливо проговорила оттуда:

— Лешенька, ты же понимаешь, что у вас с этим… мальчиком может вообще ничего не сложиться, а? Вы слишком разные. Найдет он там себе девушку… Или отслужит и срочно кинется свою нормальность доказывать… Что ты тогда делать будешь?

— Сдохну, — улыбнулся Гольдман. Во всяком случае, он надеялся, что улыбка не чересчур походила на болезненный оскал.

— Идиот! — обиженно сказала подруга и, отвернувшись, демонстративно засопела.

— Лисонька, жить буду, как раньше. Чего ты глупые вопросы задаешь? Любовника заимею на постоянной основе. Вон хоть того же Лозинского. Ты ведь не ждешь от меня, что я женюсь и обзаведусь парой-тройкой детишек и собакой колли по имени Лесси?

— А мог бы… — в голосе Лизаветы внезапно зазвучала прорвавшаяся сквозь все внутренние запреты и преграды надежда, — мог бы… жениться? Ну… с девушкой? Я понимаю, они тебе не нравятся, ты в них не влюбляешься, но… — она мучительно покраснела.