Дальними дорогами (СИ), стр. 74
Первая четверть просвистела, как гражданская война: в огне, в чаду и в бреду. На подушечке среднего пальца правой руки даже образовалась твердая мозоль от постоянного верчения телефонного диска — никогда еще Гольдман так часто не общался с родителями собственных подопечных. Времени не хватало не только на то, чтобы страдать, но порой и на то, чтобы спать. Во всяком случае, Гольдман изо всех сил стремился думать именно так — позитивно. И кстати, момент, когда Юрку должны были уже забрать в армию, он тоже почти пропустил: Сашок Иванов, обычный русский парень десяти с половиной лет, исхитрился метко брошенным камнем разбить окно в кабинете — не больше и не меньше — самой Ираиды, а его классный руководитель, Алексей Евгеньевич Гольдман, традиционно очутился в этой истории крайним. За разборками, вызовами «на ковер», беседой с заламывающей руки интеллигентнейшей матушкой беспокойного Сашка и прочими немудреными радостями жизни он уже начал забывать, какой нынче день, месяц и год, когда в ночи раздался телефонный звонок. В трубке долго и выразительно молчали, и замерший возле своего красного пластикового аппарата Гольдман отчетливо чувствовал, как в такт далекому, практически неслышному дыханию пульсирует сердце у него на губах. Это оказалось чертовски странным ощущением — чувствовать на губах собственное сердце. Или все-таки чужое?
— Юра?
Он был вполне готов к тому, что звонивший бросит трубку. Иначе какой вообще смысл звонить и молчать? Но, как выяснилось, ему удалось снова недооценить Блохина.
— Здравствуйте, Алексей Евгеньич. А нас завтра забирают. Вы придете к военкомату меня проводить? В десять утра. Это совсем рядом с вами.
— Два квартала, — кивнул коридорной стене Гольдман. — Нет, не приду.
— Хорошо, — согласился Юрка. — Тогда ждите писем, — и повесил трубку.
Вот такой разговор.
«Ждите писем».
Естественно, у райвоенкомата Гольдман очутился в половине десятого. Проклиная свежевыпавший снег, на котором все было видно с отрезвляющей резкостью, и сиреневые кусты, совершенно лишившиеся к зиме листьев, он спрятался через дорогу от места сбора — за несерьезной, насквозь просвечивающей оградой детского сада: уселся на металлическую карусель, притворившись, что он — одна из деталей здешнего декора: не то деревянный гном, оставшийся без своей Белоснежки, не то гипсовый пионер, позабывший где-то горн. Сначала вздрагивал от любого, даже самого мимолетного взгляда в его сторону, а потом понял: да всем на него глубоко плевать! Там, возле грязно-зеленого двухэтажного здания военкомата, сгрудились призывники, их родители, девушки, разумеется, с радикально непокрытыми головами («Тоже мне, подруги менингита!»), куча друзей допризывного возраста, снующие в этой толпе с видом озабоченных фокстерьеров ответственные за процедуру военные чины, какие-то дети –скорее всего, младшие братья и сестры... Кто-то нервно смеялся, пытаясь изобразить беспечность, кто-то терзал неизменную в подобных случаях гитару:
Не плачь, девчо-о-онка! Пройдут дожди.
Солдат верне-е-ется, ты только жди!..
Привычно царапнуло: когда провожали Вадьку, пели ее же. Вот ведь… классика! В толпе мелькнула до боли знакомая белая грива. Неужто Елена Прекрасная, Снежная королева — собственной персоной? С чего бы вдруг? Юрку Гольдман заметил не сразу — так погрузился в мрачные мысли. Но когда наконец разглядел… Рядом с эффектной бывшей (или уже снова нынешней?) девушкой Блохин смотрелся вполне… достойно. Стоял в своей поношенной куртке, закинув на плечо потрепанный туристский рюкзак, снисходительно слушал то, что говорила ему Лена, поглаживал по спине прижавшуюся к нему маленькую женщину. «Мама», — опознал Гольдман. Блохинского отца в округе не наблюдалось – похоже, у него нашлись более важные дела, чем проводы в армию единственного сына. «Должно быть, пьет на радостях».
Ощущения были, словно от сердца отрезают солидный такой кусок. Да чего там мелочиться-то – половину! От этой боли не имело смысла пытаться отделаться при помощи нитроглицерина — совершенно без толку! «Почему я не там? Не возле него? И как бы объяснил? «Здравствуйте, я пришел проводить в армию своего бывшего ученика?» — «А вы всех своих бывших учеников провожаете, Алексей Евгеньевич?» — «Нет, только самых любимых».
— Юрка! – вероятно, это он сказал вслух. Но какая, в сущности, разница? Все равно никто его не слышал и вообще не смотрел в его сторону.
Подогнали автобусы — старые неказистые развалюшки. «На вокзал, — сообразил Гольдман. — Ну вот и все». Мужик в форме, скорее всего, военком, зычным голосом привычно рявкнул: «По машинам!» Все кинулись обниматься, прощаться, в воздухе разлился плач. «Как на войну провожают», — скривился Гольдман. Ему было страшно. Один раз он уже провожал… на войну. «Юрка!»
Тот точно услышал: небрежным движением стряхнул повисшую на шее Ленку, отстранил маму и, развернувшись, поймал глазами взгляд Гольдмана. «Их взгляды сцепились, как два уличных кота…» — кажется, он читал это в какой-то книжке. Их взгляды сцепились. Даже не так: они спаялись в единое целое — в самый прочный на свете провод, предназначенный для наведения связи в военно-полевых условиях. (Гольдман ничего не понимал в проводах.)
«Пришел».
«Прости».
«Пришел!»
«Юра…»
«Я…»
— Чего ждем?! По машинам!!!
Юрка моргнул — и связь оборвалась. Он чмокнул куда-то в ухо всхлипывающую (эта-то чего?) Лену, крепко обнял мать и решительно зашагал к автобусу. Пробрался на заднее сиденье, отодвинул кого-то от окна, прилип к стеклу носом (тот стал выглядеть белым и сплюснутым).
«Ты все еще здесь?»
«Куда же я денусь!»
«Может, и платочком помашешь?»
Гольдман с невозмутимым видом вытащил из кармана слегка замурзанный клетчатый платок и приготовился махать. Юрка вздернул бровь. Гольдман кивнул.
Автобусы тронулись.
«Я вернусь».
«Возвращайся».
На короткий миг показалось, будто Юрка прикоснулся губами к стеклу. Какая детсадовская глупость! Показалось. Конечно, показалось. Стекло-то — грязное.
Гольдман подождал, когда разойдется народ, пару раз крутанулся на скрипучей карусели и только тогда почувствовал, что насквозь продрог. Впрочем, это все было совсем не страшно, учитывая, что им все-таки довелось проститься. В крайнем случае уйдет к чертям собачьим на больничный — и наконец-то как следует выспится.
Добравшись до дома, он налил себе горячего чаю с мятой и приготовился ждать.
====== Глава 19 ======
«Я опять посылаю письмо и тихонько
целую страницы.
Не сердитесь за грустный конец и за слов моих
горестных хмель…»
Александр Вертинский
*
Тот, кто сказал, что время лечит, совершенно очевидно не был знаком с Лешкой Гольдманом и его потрясающей верностью — даже собственным ошибкам. Это ведь только казалось, будто Юрка уехал не пойми куда, а в действительности Гольдман его попросту никуда не отпустил: удержал при себе, словно какой-нибудь Кощей, спрятавший украденную красну девицу в мрачном подземном царстве. И пусть сравнение Блохина с красной девицей выглядело вполне бредово, в остальном все подходило один в один. И дело было вовсе не в письмах, которые Юрка, как и обещал, слал с завидным упорством — приблизительно раз в две-три недели. Дело было именно в Гольдмане, в его неумении отпускать.
Вот вроде бы: загрузи себя по уши работой, подними все старые связи — и занырни с головой в общение, попытайся хоть как-то обустроить отсутствующую личную жизнь. (Даже если вероятность практически стремится к нулю — хотя бы попытайся!) Ну уж нет! Это не про нас. Хотя, конечно, по части работы он справился отменно, да и судьба, что называется, помогла: возникла парочка дальних знакомых с просьбой о репетиторстве для поступления в вузы другим дальним знакомым. Детки попались серьезные и с мозгами, но физика у Гольдмана никогда не являлась главной в системе приоритетов, хоть он и исхитрялся ее уже много лет преподавать, так что пришлось самому обложиться книгами и начать тщательно готовиться к каждому следующему занятию. Не давало покоя классное руководство: ученики продолжали испытывать на прочность гольдмановские нервы, а администрация то и дело ставила задачи позаковыристей. Кроме того, поползли упорные слухи, что директриса собирается на давно заслуженный отдых, а новой кандидатуры пока еще не озвучили. Кто говорил шепотом, что пришлют чуть ли не из Москвы («в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!»), кто настаивал на версии взращенного в родном коллективе кандидата. Тем более что выбирать начальство нынче входило в моду. На переменах в учительской бушевали нешуточные страсти, и Гольдман старался появляться там как можно реже.