Дальними дорогами (СИ), стр. 71

— Херня какая-то! — не выдержал Гольдман. — Ведь херня же! Паш, ну какой из Артура… мужеложец? — (Не повернулся язык цинично произнести «пидор».) — Он в Таньку Яновскую был влюблен все старшие классы. Таскался за ней, как щенок, разве что тапочки в зубах не приносил. А она об него ноги вытирала — со смаком.

— Маскировался, сука! — хохотнул Пашка. — Скрывал свою гнилую сущность! Статья-то — вполне определенная.

— «Был бы человек, а статья найдется…» — Гольдман встал. — Ты будто с другой планеты, Паш!

— Леш, ты куда?

Внезапно сделалось противно почти до тошноты. Или это настойка на сей раз оказалась с брачком?

— Пойду я, Паш. Завтра день тяжелый. Выпускной.

— Ну… иди… — как-то растерянно отозвался Пашка. — Увидимся еще. Лето-то длинное!

— Увидимся, — кивнул Гольдман, выпадая за дверь. А про себя подумал: «Если я выживу».

…Кажется, выжить не удалось.

Жар Юркиных ладоней — на щеках, губы еще помнят вкус самых необходимых на всем белом свете губ, глаза смотрят прямо в глаза — напротив, и…

— Юр…

— У вас… у тебя кто-нибудь есть? Этот… как его?.. — прекрасные сладко-винные губы Юрки скривила гримаса отвращения.

Вот тут и надо было наконец солгать. С абсолютно честным видом выдать: «Да. И он — все, что мне нужно». А Гольдман не сумел. Просто не сумел — и все.

— Нет. Никого нет. Кроме тебя.

С тем же успехом он мог написать «Люблю!» на небе огненными буквами.

Взгляд Юрки загорелся и стал еще более рысьим.

— Ты меня не прогонишь.

— Прогоню. Потому что это неправильно.

— Для тебя неправильно?

— Для тебя. Ты поэкспериментируешь и поймешь, что ошибался. Что у тебя есть Лена.

— У меня нет Лены. Мы расстались еще весной. Она себе… другого нашла. Студента.

— И ты переключился на меня, — реплика планировалась как вопрос, но прозвучала как утверждение.

— Нет! — с возмущением. — Это не…

— Будешь уверять в неземной любви?

Гольдман чувствовал, что истекает кровью. Когда вот так — сам себя — буквально по живому… Если он только произнесет это слово! Если только произнесет...

Юрка молчал. «Молчи, мой хороший, молчи! Дай мне спасти нас обоих от нас самих».

Юрка молчал.

====== Глава 18 ======

«В последний раз я видел Вас так близко.

В пролеты улиц Вас умчал авто…»

Александр Вертинский

*

Чертов Блохин мог переупрямить осла и заставить сомневаться в себе даже Макиавелли. Каждый раз, якобы случайно встречаясь с ним на улице, Гольдман рассыпался в пепел под пристальными взглядами и мечтал о том, чтобы заткнуть уши, спасаясь от расплавленным золотом втекавших в голову горьких слов. Хорошо хоть целовать больше не пытался. (И где? Возле школы или у подъезда? У молочного магазина?)

Короче, Гольдман от него сбежал — и ни секунды не сожалел об этом своем не самом храбром поступке. Как и о том разговоре в подсобке.

«— Так что, мы расстанемся?

— Расстанемся.

— Почему?

— Потому что… Мы живем не в то время и не в той стране. И я не стану рисковать твоей жизнью. Своей — ладно. Твоей — нет.

— А есть где-то там та страна? Ну, где…

— Наверное, есть. Должна быть, Юра…»

Ему очень повезло тогда, что Блохин ушел. Заметил, судя по всему, как Гольдман, болезненно морщась, трет левой рукой грудь — и ушел. Правда, бросил через плечо: «Это еще не конец!»

А Гольдман из последних сил улыбнулся ему вслед: «Конец, Юра, конец». И потом явил прямо-таки бездну артистизма, делая вид, что не замечает, как Юрка — тайно-тайно! — провожает его домой по утреннему городу.

Зато теперь он отсиживался в Михеевке в духоподъемной компании Эда Амбарцумяна, наслаждался летом, запахом трав, комарами, ягодами и давно забытым ощущением близости к звездам. (Сколько Эд ни сманивал его в «солнечники», Гольдман оставался непреклонен: звезды — и все тут.) Кстати, Амбарцумян был просто совершенно неприлично рад его появлению: у них этим летом, похоже, возникли серьезные проблемы с кадрами. Вероника Семеновна отправилась нянчить очень сильно долгожданного новорожденного внука. Павел Иванович отбыл на очередную престижную конференцию в Алма-Ату. Остальные носились по обсерватории, загруженные работой по самые уши. Да и за нагрянувшими на практику студентами требовалось кому-то надзирать. Вот Гольдмана к ним и приставили. А Гольдман что? Надзирал в свое удовольствие. После трех смен подряд прошлогоднего пионерского лагеря это было так, цветочки. (Главное — не замечать влюбленных взглядов девиц в количестве шести штук. И чего они только в нем нашли? Экзотику? Леди, прибывшие в колонии, норовят отдаться туземцам? Лучше бы Эда осчастливили. Или того же Сурьмина.)

«— Алексей Евгеньич, вы — в магазин? А я вот… за хлебушком.

— Юр, зачем ты так?

— Что — так? Ты все за себя решил. А я — взрослый. И тоже в состоянии решать за себя.

— Тупик.

— Посмотрим».

Он ничего не подарил Юрке на восемнадцатилетие, просто не рискнул. Испугался тогда, что подарок полетит прямо в рожу, что окажется нарушено хрупкое равновесие, установившееся между ними этой последней школьной весной. «С днем рождения, Юра». — «Спасибо, Алексей Евгеньевич». Трус! Ах, какой же образцово-показательный трус! Так боялся поднять глаза, вглядеться попристальней, быть заподозренным… в чем? Именно в том, что мешало спать ночами, придавая привычному уже чувству вины терпко-сладкий оттенок? Вот и добоялся. Проглядел. То, что бушевало в Юрке эти месяцы, рвалось наружу неровным дыханием, нежеланием соприкасаться даже ладонями при самом нейтральном рукопожатии, хриплым — больше обычного — тембром голоса. Заткнули вулкан пробкой! Думали, он от подобных смешных действий утихнет?

«— Алексей Евгеньич, может, хоть в дендрарии погуляем, а? Лето, все цветет…

— Я уезжаю завтра, Юр. Собираться пора. А впрочем…

— Куда собираться? Опять в лагерь?

— В Михеевку. Эд там страдает от нехватки персонала.

— Мне к тебе не приезжать, да?

— Лучше не надо. Да и экзамены у тебя вступительные на носу.

— Я не буду поступать. Не в этом году.

— Юр, мы же вроде все обсудили!..

— Я в армию осенью пойду. Леш, ну ты чего?!

— В Афган, да?

— В Афган не получится, я спрашивал. Не берут они почему-то. Говорят: «Просись на границу — там смелые нужны».

— Юр, не делай этого.

— Ты мне — не отец. И уже больше не учитель. Ты мне никто, слышишь?!»

«Слышишь?» Гольдман слышал. Каждую проклятую ночь звезды разговаривали с ним Юркиным голосом. Когда-то было здорово читать «Маленького принца»: «Ты посмотришь ночью на небо, а ведь там будет такая звезда, где я живу, где я смеюсь, — и ты услышишь, что все звезды смеются. У тебя будут звезды, которые умеют смеяться!»

А теперь…

Ему казалось… нет, даже не казалось... Он просто отчетливо знал, что где-то там, в неизведанных еще глубинах космоса, существует звезда по имени Юрка, которая общается с Гольдманом во тьме, треплется не умолкая — на тысячи голосов. И это ни фига не мило. Потому что ночью хорошо бы хоть изредка спать, а не выслушивать свою бессонную совесть. Ужаснее всего было, когда снова и снова всплывал этот их последний разговор про армию.

…Июнь, солнце просвечивает сквозь молодую яркую листву, утки с деловым видом расчерчивают уже слегка подернувшийся по краям ряской пруд под склоненными ивами, мамы с колясками, мальчишки на велосипедах, шелест шагов и шин по гравию дорожек, звонкие удары ладоней по взлетающему прямо в небо волейбольному мячу (рядом резвится компания студентов), смех, что-то невнятно-хриплое из магнитофона (неужели Владимир Семенович?), гудки машин — за кованой чугунной оградой, запах цветов, запах стоялой воды, запах Юркиной кожи — чистый, свежий, с нотками пота и вездесущей хлорки…

«— Юр, это… из-за меня?

(Так страшно услышать: «Да». Так больно услышать: «Нет», — и не поверить.)

— Нет. Я давно так решил. Хочется же…

(Доказать всему свету, что ты — настоящий мужик? Вадька вон уже… доказал.)