Дальними дорогами (СИ), стр. 68

— Оля, — строго остановил девушку Гольдман, отчаянно пытаясь взять ситуацию в свои руки, — сядь, пожалуйста. И расскажи уже, в чем дело.

— Заленская, заткнись и вали отсюда! — прошипел Юрка, выпрямляясь и внезапно обретая высокомерно-независимый вид.

— Блохин, тебе слова не давали! — тут же огрызнулась Лёля Заленская, опускаясь на указанный Гольдманом стул и нервно расправляя на коленях кокетливый фартук из черного гипюра. Лёля была смешная: маленькая пухлая блондиночка, почему-то мнящая себя неотразимой кинозвездой. Но именно она сейчас ворвалась в неприступную директорскую цитадель, чтобы спасти упоровшего какую-то хрень Блохина, и за одно это Гольдман был готов восхищаться ею до конца своих дней — хоть молча, хоть вслух.

— В общем, так… — Лёля собралась с духом. — Это все из-за меня.

Вот те на! Блохин — Казанова? Дуэли из-за девиц? Что-то новенькое!

— То есть… — покраснев, продолжила Лёля, — не совсем из-за меня…

— Я понимаю, — кивнул Гольдман, изо всех сил стараясь выглядеть серьезным.

Юрка на своем стуле снова пристально изучал сбитые пальцы, а скрип его зубов, по всей видимости, слышала даже гардеробщица тетя Клава.

— Просто Штанга… ой!.. то есть Семен Степанович девочек не любит… То есть не в том смысле!..

Она мучительно покраснела и замерла.

Гольдман опять кивнул.

— Я понимаю, Оля. Конечно, не в том.

— Он считает всех, кто недостаточно спортивный, тупыми коровами, — вдруг зло встрял в разговор нарушивший обет молчания Юрка. — Не важно, мальчик или девочка.

— И он… гадости говорит… обидные! — чуть не плача от смущения, жаловалась Лёля. — А я… ну не могу я через этого… «козла»! А он издевается! А я…

— Он ее раз тридцать заставлял прыгать, — вмешался Юрка. — У нее все ноги в синяках будут. И руки. И живот. Ка-а-зёл!

— А у меня сегодня голова целый день болит! А он… а я…

Она все-таки разревелась и выскочила из кабинета так же стремительно, как появилась. Гольдман хотел бежать следом, но Юрка его удержал от этого шага, заметив рассудительно:

— Вы все равно не сможете пойти за ней в женский туалет. А в коридоре ее наверняка кто-нибудь из девчонок ждет. Вы же их знаете!

Гольдман улыбнулся. Это был его, прежний, Юрка — юный рыцарь в сияющих доспехах. Тот, кто бросился спасать совершенно незнакомого человека возле темных гаражей. «Ах вы, суки! Маленьких обижать?!» Его Юрка.

— Юр, что конкретно ты сделал? — все же поинтересовался Гольдман, пытаясь полностью восстановить цепочку событий. Чтобы вытащить Юрку из этого дерьма, понадобится вся информация.

После феерического визита Заленской Блохин словно бы махнул рукой и на конспирацию, и на свои тщательно лелеемые обиды и ответил спокойно — так, как разговаривал с Гольдманом тогда, раньше, когда они все еще были… друзьями.

— Сказал ему, чтобы он отвял. Достал уже к слабым цепляться!

— А он?

— А он сказал: «Будут всякие малолетние ублюдки меня учить». Дословно.

Гольдман прикинул, что, наверное, стоит проверить, как там физрук в медпункте. Дабы добавить и от себя лично. Но не сейчас. Сейчас требовалось уточнить кое-какие детали:

— Народу в зале много было? Ну… когда ты Лёлину честь кинулся защищать?

— Да все наши, — пожал плечами Блохин. — Физкультура же.

«Это очень хорошо, — мысленно сделал себе пометку Гольдман. — Значит, у нас будут, если что, свидетели».

— Юр, давно хотел тебя спросить: зачем ты вообще на физкультуру ходишь? Вроде бы тех, кто в секциях, освобождают же? А ты у нас и вовсе — чемпион, мастер спорта, настоящая звезда.

— Придумаете тоже! «Звезда»! — фыркнул Юрка. Как будто и не было той страшной новогодней ночи! — Просто люблю спорт. Ничего такого. Да и куда мне деваться, пока все будут на физре оттягиваться? Ну и за Штангой до кучи приглядывал… потихоньку.

Гольдман вспомнил свой непонятный разговор с физруком, когда только стал классным руководителем девятого «Б», а заодно получил в нагрузку школьный ужас — Юрку Блохина. «Говорят, Алексей Евгеньевич, вы теперь у нашего разлюбезного Блохина за классного папу?» Вот ведь… с-сука!

— Ты вот это… про Штангу… Вере Павловне рассказал?

— А че я ей буду рассказывать? Все равно не поверят! Учителя всегда… друг за друга.

Гольдман посмотрел с укоризной. Юрке хватило совести покраснеть.

— Ладно. Не все.

— Вот и хорошо. Сейчас дождемся Веру Павловну, и ты ей выдашь свою версию происшествия. А потом я пойду с физруком покалякаю о делах наших скорбных.

Прозвучало достаточно зловеще.

*

Ни в какую милицию так никто звонить и не стал. И Юрку из школы не исключили — отделался «неудом» по поведению за третью четверть. Ну еще на комсомольском собрании пропесочили — для проформы. С легкой руки, а вернее сказать, с болтливых языков девчонок десятого «Б» история о рыцарском поступке Блохина, заступившегося за честь прекрасной дамы, разлетелась далеко за пределы двадцать седьмой. С физруком Гольдман пообщался лично, очень настойчиво посоветовав изменить свои приемы педагогического воздействия, иначе неприятности начнутся уже у него. Выглядел при этом Гольдман, надо думать, весьма убедительно («маленький, решительный и смертоносный»), так что Штанга вид по окончании беседы имел довольно бледный, несмотря на расцветающий всеми красками расквашенный нос и синяк на скуле (с комсомольским приветом — от Блохина).

С самим Юркой оказалось гора-а-аздо сложнее. Гольдман после инцидента в учительской, наверное, еще с неделю маялся — искал повод для разговора. А вышло так, что повод нашелся сам. Точнее, если уж совсем честно, его Гольдману преподнес сам Блохин — на блюдечке с золотой каемочкой.

— Блохин! К доске!

— Я не готов, — обычный в последнее время ответ.

— Юра, у тебя двойки выходят за четверть — и по физике, и по астрономии.

— А и… пофиг.

— Блохин!

— Извините, Алексей Евгеньич, — ни капли раскаяния.

— Зайдешь ко мне сегодня после уроков. Сколько у вас?

— Шесть.

— Вот и отлично.

Впервые в жизни Гольдман благословил собственное забитое под завязку расписание — в тот день у него тоже было шесть уроков, и свободных минут на нервное обгладывание локтей по самые уши попросту не оказалось. Он еще что-то объяснял подзадержавшемуся восьмикласснику, которому никак не давалась элементарная задачка, а Блохин уже занял свое привычное место за последней партой. «Демонстративно держит дистанцию?» — почему-то от этой мысли в теплом кабинете стало знобяще холодно, а по шкуре Гольдмана и вовсе пополз иней. «И что, мы теперь так и будем общаться — через весь класс? Ну уж дудки!»

— Блохин, за мной! — решительно скомандовал Гольдман, когда они наконец остались с Юркой вдвоем в огромном пустом классе, и двинулся к подсобке. Было до дрожи страшно, что никто за ним не пойдет, и вообще, в этот момент он отчетливо ощущал себя Орфеем, не слышащим за спиной шагов Эвридики.

Юрка пошел. Это стало понятно, когда фанерная дверь в подсобку хлопнула за спиной. Гольдман сел за свой стол, заваленный кипами тетрадок и учебников, мельком ужаснулся: «Какой кошмарный срач!» — осторожно, чтобы вся композиция не рухнула к едрене фене, расчистил себе небольшой участок пригодного для жизни пространства. Кивнул Юрке на единственный, кроме собственного, свободный стул:

— Садись.

Стул располагался в стороне от стола — почти в противоположном углу, достаточно для того, чтобы не создавать у собеседника впечатления нежеланной близости. Гольдман помнил, как еще совсем недавно думал про них с Юркой: «Слишком близко». Сейчас же было как раз и не близко, и не далеко — нейтрально. А главное — никто не войдет и не помешает. Ну… если не случится какой-нибудь катастрофы. Хотелось надеяться, что не случится. Обычно Гольдман, сидящий в своей берлоге, сам себе напоминал Неуловимого Джо, который «на фиг никому не нужен».

Юрка уселся на предложенный стул, угрюмо наклонил голову и принялся внимательнейшим образом изучать свои сцепленные в замок пальцы. «Смущается, — расшифровал знакомую позу Гольдман. — Переживает». Он столько раз прокручивал в уме этот разговор, столько сценариев написал у себя в голове, а теперь… Все слова куда-то пропали, будто их и не было. Тишина, запах пыли и старых учебников, барабан собственного сердца — внутри грудной клетки.