Дальними дорогами (СИ), стр. 67

*

К началу третьей четверти Гольдман был как огурчик… сильно подзабродивший в трехлитровой банке. Снаружи — вполне себе ничего, внутри — сплошная кислятина. Короче, продукт неполезный для здоровья. В школе его отсутствия никто особо и не заметил: не пострадал учебный план? больничный в наличии? — ну и ладно. Только Нелли Семеновна, пристально посмотрев при встрече своими выцветшими от возраста мудрыми глазами, осторожно спросила: «Опять сердце? Аккуратнее с ним, Гольдман. Вы нам еще пригодитесь!»

Вот ведь… пифия!

К сожалению, «пригождаться» Гольдману пришлось значительно раньше, чем ему бы того хотелось: после каникул Блохин пошел вразнос. В журнале напротив его фамилии плыли, изящно выгибая свои лебединые шеи, двойки, важно задирали носы вверх единицы, видимо, в тайной надежде все-таки обернуться в некий прекрасный момент благообразными четверками. Учителя жаловались на невнимательность, привычку игнорировать замечания, вопиющую наглость. Словно бы и не было этих полутора лет, когда Гольдман с самой настоящей гордостью следил, как на его глазах стремительно меняется Юрка. Впрочем, вот сейчас-то вполне имело смысл честно сказать себе: «Это сделал ты. Гордись!» Иногда появлялось желание элементарно взять и завыть от бессилия.

Он тянул месяц: забалтывал преподавателей, давал невыполнимые обещания завучу, чувствуя, что тупо, практически обреченно бегает по кругу, будто какой-нибудь усталый цирковой пони. И лишь на одно смелости так и не нашлось: вызвать Юрку на серьезный разговор. На уроках физики и астрономии Блохин просто-напросто молчал. С Гольдманом не спорил, при встречах не здоровался, на выговоры не нарывался, домашку игнорировал. Играл на своей последней парте в «морской бой». Во всяком случае, Гольдман от души надеялся, что там всего всего-навсего «морской бой»: в их ситуации подобное времяпрепровождение казалось наиболее… нормальным.

А потом… грохнуло. Принесла недобрую весть радостно блестящая глазами литераторша. Отловила Гольдмана на подходе к учительской, куда он направлялся, чтобы занести оставленный раздолбаистым старостой шестого «А» журнал.

— Ну что, Алексей Евгеньевич, вашего ненаглядного Блохина наконец-то отчисляют! — («Ваш Блохин» при их нынешних обстоятельствах, определенно, звучало довольно издевательски. Впрочем… Чей же еще?) — А я предупреждала! Теперь все так и будет: отчисление, милиция, колония.

Гольдман почувствовал себя, словно ему на голову вылили ведро кипятка, и кожа поползла с тела пузырящимися лохмотьями.

— Стоп, Надежда Петровна! Давайте без лишних эмоций. Что там натворил на сей раз мой ненаглядный Блохин? — дикий страх за балбеса Юрку сжимал грудь, но показывать свою тревогу этой… сколопендре было никак нельзя. Тут точно у дрессировщика со львами: глаза в глаза и твердо знать, что вожак прайда — именно ты. Однако у нее имелось несомненное преимущество в виде каблуков, позволявших смотреть на противника сверху вниз, а у Гольдмана… У Гольдмана за спиной был Юрка.

— Ваш Блохин только что зверски избил преподавателя.

Гольдман аж хмыкнул: Юрка — и кого-то «зверски избил»? Да еще и преподавателя?! Быть того не может!

— Какого преподавателя?

— Семена Степаныча. Ему, между прочим, сейчас первую помощь оказывают в медпункте. А Блохин у директора — Вера Павловна собирается звонить в милицию.

«Ах ты ж, с-с-сука! Так какого хрена ты мне здесь мозги… пудришь?!»

— А почему меня не предупредили? Я же все-таки классный руководитель?! — выкрикивал, точнее, злобно выплевывал это Гольдман уже на ходу, а ответ Сколопендры и вовсе прилетел в захлопнувшуюся за его спиной дверь — наверное, что-нибудь смертельно-ядовитое. Но Гольдману было уже не до нее. Хорошо, что кабинет директора располагался на том же этаже.

«Спокойно, Лешка, спокойно!» — уговаривал самого себя Гольдман, пытаясь привести в порядок дыхание, перед тем как постучаться в обитую темно-бордовым дерматином дверь директорского кабинета. Лишь бы не напугать еще больше Юрку и не дать Вере Павловне повода для никому не нужных размышлений. Как там говорил великий Карлсон? «Спокойствие! Только спокойствие!» Понимая, что не шибко преуспел с успокоительными мантрами, он все-таки постучал.

— Войдите! О, Алексей Евгеньевич! Вы вовремя. Я как раз хотела за вами посылать. Люся на больничном — так что кручусь одна.

А Гольдман и не заметил отсутствия в приемной секретарши.

Директриса восседала за своим монументальным столом, вертя в пальцах ручку с золотым пером, которую всегда начинала крутить, когда нервничала. Никто никогда не видел, чтобы она писала этим сокровищем, и вообще имелось подозрение, что в ручке нет чернил. Сбоку от директорского стола на жестком стуле для посетителей притулился Блохин и угрюмо разглядывал сбитые в кровь костяшки своих пальцев. Гольдмана он демонстративно проигнорировал.

— Здравствуйте, Вера Павловна. Здравствуй, Юра.

Все так же молча Блохин кивнул. Ну хоть что-то!

«И в рожу не дал, да?»

— Юра, что произошло? Вера Павловна, не надо в милицию!

— Это вы у Штанги спросите!

— Даже и не собиралась звонить!

Одинаково возмущенно и совершенно синхронно. Гольдман мысленно улыбнулся. «Повоюем!» Повисла пауза. В тишине просторного начальственного кабинета стало вдруг слышно, как звонко отщелкивают секунды располагавшиеся на стене часы в высоком деревянном корпусе.

— Алексей Евгеньевич, я схожу проведать Семена Степановича. Вы побудете здесь с мальчиком?

«С мальчиком!» Гольдман хладнокровно кивнул. Само собой! А еще он с этим «мальчиком» поговорит. Ох и поговорит!

Подождав, когда за директрисой закроется дверь, Гольдман сел на стул как можно дальше от Юрки и очень спокойно поинтересовался:

— Ну и что это было?

Юрка знакомо посопел носом, видимо, решая: отвечать или послать на фиг, но, к счастью, выбрал первый вариант. Правда, его ответ Гольдмана совсем не порадовал.

— Я не собираюсь с вами общаться.

Закономерно.

— Я понимаю, — согласился Гольдман. — Но давай рассуждать здраво: твои беды с моим отвратительным моральным обликом никак не связаны. И если Семен Степанович напишет на тебя заявление в милицию, то ни я, ни Вера Павловна ничего не сможем сделать. И пойдешь ты по какой-нибудь малосимпатичной статье вроде «хулиганское нападение». И, боюсь, дело не ограничится штрафом. А срок, пусть даже и условный… Из школы исключат. Секция… тоже вряд ли. Юр, твоя ненависть ко мне того стоит?

Юрка взглянул на Гольдмана так, будто только последняя фраза дошла до его сознания, а потом снова опустил голову.

— Я не испытываю к вам ненависти. Придумали тоже!..

— Ждешь, что начну прыгать от радости?

— Ничего не жду.

Больше всего на свете в этот момент Гольдману хотелось обнять его, прижать к груди, погладить по жесткому ежику волос. Показать, что Юрка не один. Ха! Даже дышать в ледяной, лишенной кислорода атмосфере директорского кабинета приходилось через раз.

— Юра! Посмотри на меня.

Как бы Гольдман ни любил Юркин затылок (а совокупно с ним и все остальные части Юркиного организма), но общаться предпочитал, глядя в глаза. Что поделать — старомодное воспитание!

— Не хочу.

Черт! Гольдман попробовал еще раз:

— Юр, нам, наверное, есть о чем поговорить, но давай сначала разрулим это…

— Дерьмо, — вдруг отчетливо произнес Юрка и улыбнулся, на миг все же вскинув глаза.

И Гольдман вздрогнул, уловив в них боль. Почему-то он был убежден, что проблемы с дракой, возможность последующего отчисления и даже милиция не имели к ней никакого отношения.

— Алексей Евгеньевич, не надо Юрку отчислять! Он не виноват! — дверь распахнулась так, что, судя по всему, в стене, об которую она хряпнулась, должна была образоваться нехилая такая дыра. Гольдману на секунду почудилось, что брови на портрете вождя мирового пролетариата, висевшем над директорским столом, изумленно поползли вверх: вряд ли ему часто приходилось становиться свидетелем подобных вторжений в святая святых школы — директорский кабинет.