Дальними дорогами (СИ), стр. 66
— Юра, погоди, а? — получилось жалко. — Выпьем чаю. Я объясню.
— Идите вы… на хуй! — процедил Блохин. — У вас нынче есть кого поить чаем. И… с Новым годом.
У него хватило духа, чтобы, уходя, не хлопнуть со всей дури дверью.
У Гольдмана — силы воли, чтобы не рвануть за Юркой вниз по лестнице, цепляясь за него руками, ногами и даже зубами в безнадежной, очевидно обреченной на провал, попытке удержать.
Из-за тонкой стенки «хрущевки» от соседей справа неслось нестройное, но вдохновенное хоровое пение (видимо, по телевизору в очередной раз показывали «Карнавальную ночь» или это был просто один из номеров «Голубого огонька»):
Пять минут, пять минут!..
Разобраться если строго…
Даже в эти пять минут
Можно сделать очень много…
Пять минут, пять минут!..
«С Новым годом, Лешка! — горько подумал Гольдман, стягивая куртку и безуспешно стараясь пристроить ее на вешалке, там, где еще несколько минут назад висела куртка Юрки. — С новым, мать его, счастьем!»
Кое-как справившись с окаянной одеждой, он наконец догадался включить в коридоре свет. Снял уличную обувь; сам не понимая зачем, прошел в ванную; открыл горячую воду — пусть пробежится.
Когда-то, еще в университете, у Гольдмана был приятель-химик, весьма успешно, как и многие из них тогда, экспериментировавший со всякими запрещенными законом составами, уводившими далеко-далеко от серых будней, подводившими к самому краю, а иногда — и за этот проклятый край. Так вот как-то раз, когда его накрыло волной очередной химической откровенности, он сказал:
— Если в один прекрасный день припрет — режь вдоль. Поперек — это для истеричек, которые просто хотят привлечь к себе чье-то гребаное внимание. А если всерьез — то вдоль.
Кстати, однажды приятель-химик и сам воспользовался своим мудрым советом. Со стопроцентным успехом.
Гольдман чувствовал, что сейчас, как никогда, близок к тому, чтобы «резать вдоль».
Останавливала, как ни странно, только мысль о сладко спящем на диване Лозинском. Затаскают ведь человека! А он тут, в общем-то, и не виноват совсем. Никто не виноват в том, что ему досталась такая вот неправильная любовь. Никто. Все претензии — к матушке природе, запутавшейся в собственных наборах хромосом.
Вынырнув из невеселых размышлений, Гольдман непонимающе посмотрел на почти до краев наполненную исходящим паром кипятком ванну, на запотевшее до абсолютной непрозрачности зеркало над раковиной. Что-то же он хотел?
…Ладно. Это все лирика.
Он сходил на кухню, щедрой рукой накапал себе валокордину (сердце вело себя не слишком… пристойно), выпил, поморщившись, зачем-то в уме сосчитал до ста. Попытался вспомнить формулу расчета орбитальной скорости спутника — и не смог. Затем прошел в комнату, выключил елку и уселся в кресло, чтобы в ночной темноте ждать первого утра нового, тысяча девятьсот восемьдесят восьмого, года. Если вдуматься, до рассвета оставалось не так уж много времени.
====== Глава 17 ======
«Не покидай меня и не зови с собой,
Не оставляй меня наедине с судьбой…»
Александр Вертинский
*
Лозинский и вызвал «скорую». Пришлось его ради такого случая неделикатно выдернуть из утренней сонно-похмельной дремоты. Хорошо хоть придурок достаточно очухался, чтобы оценить гольдмановский синюшний облик и сделать правильные выводы. (Гольдман до последнего надеялся на чудодейственные свойства нитроглицерина. Тот, само собой, помог — но не до конца.) Вид суетящегося Юрочки, кстати, тоже не способствовал выправлению ситуации.
Потребовалось заново учиться дышать, чувствуя, как чья-то ледяная безжалостная ладонь изо всех сил вжимает в глубь грудной клетки сошедшее с ума сердце. Мысли текли тупо, вяло, сил не было совсем — разве чуток на то, чтобы порадоваться: сумка с больничными вещами «на всякий пожарный», как и всегда, стояла внутри шкафа. Сборы и связанную с ними суету Гольдман в таком состоянии попросту бы не потянул.
«Скорая» приехала на удивление быстро — уложились в жалкие полчаса. Конечно, за это время у пациента-сердечника существовала возможность скончаться от естественных, так сказать, причин, но… учитывая Новый год, похмелье и прочие радости жизни…
— Это я во всем виноват, — в очередной раз повторил, едва шевеля белыми от ужаса губами, хаотично перемещавшийся по комнате в ожидании врачей Юрочка. — Я виноват…
— Успокойся… — устало попросил Гольдман. — Никто не виноват… Врожденный порок сердца…
— Алешенька, я могу что-нибудь еще для тебя сделать?
— Все, что мог, ты уже сделал... — несмотря на боль и жуткую слабость, Гольдман не удержался от сарказма. — А впрочем…
Лозинский подобрался, преданно глядя мутными после вчерашних невоздержанных возлияний глазами с красными прожилками.
В дверь позвонили — «скорая».
Юрочка к двери не побежал — замер на низком старте.
— Что, Алешенька?
— Дверь за собой захлопнешь… И…
— Да?
— Не смей… больше… ко мне… приближаться… Слышишь?
Юрочка кивнул, отчаянно прикусив нижнюю губу. «А ведь он на пару лет моложе меня… — отчего-то подумал Гольдман. — Вот дурак! Угораздило же…»
В больнице было тихо и пусто. Все, кто мог, так или иначе сбежали на Новый год домой. Привезли его не в родную «еврейскую» к любимым докторам, а в ту, что полагалась по прописке. Гольдман никогда не понимал: почему это «по прописке» обычно бывает чуть ли не на противоположном конце города? Сначала он, кстати, слегка огорчился, что не попал «к своим», а потом, по зрелом размышлении, даже обрадовался. В самом деле: персонал выполнял свою работу отстраненно, в четырехместную палату, где Гольдман из-за праздников пока обитал один, лишний раз никто не совался — благодать! Не было ни встревоженных глаз Марии Ильиничны Вольф, ни ее укоризненного: «Что же ты, Лешенька, совсем себя не бережешь?», ни якобы совершенно незаметных попыток разведать: «С чего бы это вдруг тебя так накрыло?» Здешним же врачам про Гольдмана все было абсолютно ясно: Новый год, то-се, праздничная алкоголизация всей страны…
За окном продолжал падать снег. Гольдман от души пожалел бедолаг, которым по такой погоде приходится выбираться в город: наверняка ведь снегоуборочная техника еще отдыхает! Снег успокаивал, укрывал, укутывал сознание мягкой ватой, вроде той, под которой давным-давно, в Лешкином детстве, прятали тяжелую железную крестовину, использовавшуюся для установки ёлки.
На миг мелькнули в воспоминаниях праздничная суета, запах маминых пирогов (один — с капустой, другой — непременно с рыбой), голос бабушки Веры, разговаривающей по телефону с кем-то из многочисленных подружек: «С Новым годом, Софочка! С новым счастьем! Ой, что это я?! Счастье пусть будет старое!», гитарная мелодия — из гостиной, где папа, наплевав на еще не раздвинутый стол и прочие незавершенные подвиги, опять взял в руки гитару:
Неистов и упрям,
гори, огонь, гори.
На смену декабрям
приходят январи…
…В эти посленовогодние больничные дни Гольдман чувствовал себя очень странно: легким и пустым, словно бы выгоревшим изнутри, парящим в воздухе, не касаясь земли, и смахивающим на подхваченный ветром обрывок газеты с набранным крупным шрифтом заголовком: «Решение партии — в ж…» В жопу, вестимо. Куда же еще? (И тебя — в то же самое место, Гольдман, с твоими любовями, что только рушат чужие жизни, с твоим отчаянным желанием не быть одному, с твоими нелепыми надеждами. Да кому на этом свете есть до них хоть какое-то дело?
Уймись! Завернись в снег и живи, трусливая тварь, коли уж не смог вовремя сдохнуть.)
Гольдмана продержали в больнице честных пять дней. Больше — это уже инфаркт, которого у него, к счастью, не обнаружилось. Хотя, признаться по правде, порой и посещали тайные мечты: «Хорошо было бы, если бы…» Три недели — в больнице, месяц — в санатории… Не видеть, не напоминать о себе, самому постараться забыть. Трус.
В этот раз, само собой, Юрка проведать его не пришел. Да и никто не пришел. Никому на всей планете Земля не было никакого дела до Алексея Гольдмана. Кроме разве что Лизки в ее далеком Ленинграде (обрывает, поди, телефон, нервничает, а ей нельзя; ладно, выпишут — сразу отзвонится), Юрочки Лозинского, которому сам же запретил появляться рядом во веки веков, и завуча Ираиды, что довольно равнодушно обронила в телефонную трубку: «А-а-а… Ну ничего. Выздоравливайте. Все равно еще каникулы». Кстати, о заинтересованных лицах: откормленные здешние клопы оказались страшно рады Алексею Гольдману.