Дальними дорогами (СИ), стр. 65
— С Новым годом, с новым счастьем, Леш! Надо чаще встречаться.
— Обязательно, Паш. И тебе!
Сначала он даже не шел, а почти бежал. Нет, ну угораздило же так вляпаться! Чертов Лозинский! Сука! А ведь насколько ловко получалось убеждать в последние годы себя самого, что ничего такого уже не нужно. Что вполне достаточно обычной дружбы… (И иногда — торопливого стыдного утреннего сеанса «ручной работы» под струями теплого душа.)
От стремительной, похожей на полет ходьбы Гольдман задохнулся и едва не плюхнулся в сугроб. Слава богу, неподалеку обнаружилась скамейка, очищенная какими-то добрыми людьми от свежевыпавшего снега. Этот снег все еще кружился в свете фонарей, оседая на куртке, джинсах, путаясь в волосах… «А шапку-то я у Пашки оставил, Маша-растеряша, — мелькнула в голове случайная мысль. – Ладно, завтра созвонюсь и забегу». В данный момент было даже страшно подумать о том, чтобы вернуться. И вовсе не из-за Юрочки. Просто… Гольдман чувствовал себя чужим среди всех этих людей, которых, по сути, никогда как следует не знал. Ну и что, что одноклассники?
Сколько он помнил себя — всегда находился где-то с краю. И из-за болезни, периодически укладывавшей в больницу и не позволявшей принимать участие во всяких общественно-спортивных мероприятиях; и из-за роста, сразу сделавшего его категорически непригодным объектом для романтических отношений; и из-за собственной инаковости и любви к Вадиму, которую приходилось из последних сил скрывать, чтобы — не дай бог!.. Нет, он не пер на рожон, не нарывался на неприятности, не бросался без весомых причин в бой. Давал списывать, делился булками в столовой (ибо ел мало), поздравлял девчонок с Восьмым марта, посещал Дни именинника и прочую лабуду. Вон, с Пашкой практически задружился, когда их обоих приплели к какому-то (уже сейчас и не воскресишь в памяти повода) вечеру школьной самодеятельности. Пашка, кстати, так с тех пор и актёрит — не может остановиться. Но… Это все было не главное в школьной гольдмановской жизни. Встретились почти через десять лет — и не о чем особенно разговаривать. «Привет!» — «Привет!» «Как ты?» — «Да ничего!» Так, дежурные вопросы, дежурные комплименты. Пьяный Лозинский на балконе.
Вспомнив о Юрочке, Гольдман испытал очередной мучительный приступ стыда. Вот на хрена этот Казанова местного разлива прицепился именно к нему? Что, симпатичнее мужиков вокруг не сыскалось? Но ведь переклинило — и никак. И еще одно было совершенно очевидно: если бы не Юрка, который Блохин, Гольдман наплевал бы на отсутствие нежных чувств и с удовольствием уступил домогательствам своего внезапного поклонника. «Пуркуа па? — как пел в известном фильме прекрасноусый Михаил Боярский. — Почему бы и нет?» А так… Он сидел под самым первым снегом нового года и ощущал внутри пустоту. Человек, живущий мечтами, обязательно когда-нибудь очнется.
Гольдман снял варежки, потер теплыми ладонями замерзшее лицо, встал, встряхнулся и двинулся к собственному дому. Сколько он тут просидел? Часы на руке уверяли, что всего-то десять минут. А казалось, что прошла вечность.
— Алешенька…
— Черт! Ты что здесь делаешь?
— Мне Павлик адрес твой дал. Ты у него шапку оставил.
Лозинский настиг у самого подъезда. Вернее, не так: у подъезда они пересеклись, как две параллельных в неевклидовой геометрии.
«Павлика — убью! Расчленю на куски с особой жестокостью!»
— Алеша…
— Юр, иди домой. Спасибо за шапку — и иди.
— Алешенька… Не гони меня… — Гольдман вгляделся попристальнее: Лозинский был пьян. И не просто так, для куража, а ужасно, прямо-таки феерически пьян.
— Ты где живешь, чудовище?
— На Юго-Западе. Это далеко-о-о…
«Замерзнет же, скотина, в ближайшем сугробе! — почти с отвращением подумал Гольдман. — А я потом угрызениями совести мучиться буду…»
— Давай ко мне, — твердо сказал он. — Перекантуешься до утра — когда транспорт начнет ходить.
— «Ты — мой ангел, ты — мой идеал!» — очень недурным голосом затянул Юрочка, пытаясь обхватить Гольдмана двумя руками за шею и повиснуть на нем всей своей пьяной тушкой в дорогой дубленке.
— «Попрыгунья-стрекоза лето красное пропела…» — мрачно пробурчал себе под нос Гольдман, затаскивая наверх нежеланного гостя.
«Положу его на Юркину раскладушку, — решил он. И тут же мстительно добавил: — Без постельного белья!»
Дверь открывалась долго и муторно, Юрочкины губы оставляли влажные отпечатки везде, докуда только могли дотянуться: на щеке, на ухе, даже на подбородке. Гольдману хватило изворотливости лишь на то, чтобы избежать соприкосновения ртов.
Так они и ввалились в темный коридор.
— Алешенька, ну чего ты такой? Знаешь же, что я тебя люблю! Давно, еще с лета люблю! И ты меня хочешь, но упрямишься!.. Глупенький! Я же все для тебя сделаю! Скажешь — буду снизу, скажешь — сверху… Как ты любишь, моя радость?
Гольдман чертыхнулся сквозь зубы, стягивая с горе-ухажера дубленку и стараясь при этом удержать его от падения на пол с грязными разводами растаявшего снега. Утешало то, что через пять минут в тепле это чудо в перьях окончательно развезет, и он вырубится там, где стоит. Мелькнула мстительная мысль не возиться ради него с раскладушкой, а уложить прямо здесь, в коридоре. Заслужил!
— Алексей Евгеньич?
Гольдман вздрогнул и все-таки выпустил Лозинского из рук. Тот медленно и неловко стек по стеночке вниз и там замер, изумленно приоткрыв рот. А смотрела эта сволочь… на Юрку.
На заспанного, сонно хлопающего ресницами Блохина, застывшего в дверях комнаты на фоне сияющей новогодней елки.
«Этого не может быть! Просто не может быть…»
— А я с Ленкой поругался. И сбежал. Подумал, вы тут один…
Гольдман только собрался с мыслями и силой воли, чтобы попытаться объяснить Юрке творящийся на его глазах беспредел, как в разговор радостно и громко вмешался сидящий на придверном половичке Лозинский в нелепо сдвинутой на ухо норковой шапке:
— Ка-а-кой прелестный мальчик! Алешенька, отчего же ты не сказал, что тебя дома ждет такое сокровище? Я бы не приставал! Не имею привычки… ик!.. мешать чужому счастью!
В этот момент Гольдман был как никогда прежде близок к самому натуральному убийству. От ужаса и ненависти даже потемнело в глазах, а сердце набухло в груди огромным душным комом.
— Это не мой мальчик. Это мой двоюродный племянник. Из Ленинграда.
В тот миг он мог смотреть лишь на Юрку. На своего Юрку. Который с крайне заинтересованным видом изучал содержимое карманов собственной куртки, висевшей тут же на вешалке.
— О как! — многозначительно протянул с пола Лозинский и поднял для верности вверх указательный палец.
— Вам помочь… с ним, Алексей Евгеньич? — вежливо полюбопытствовал Юрка, вытащив из курточного кармана и аккуратно положив на тумбочку рядом с телефоном связку ключей, врученную ему в августе Гольдманом.
— Юр… — невзирая на все старания, получился весьма жалкий не то шепот, не то хрип, тут же застрявший поперек гольдмановского горла, точно острая рыбья кость.
— Пошли, пьянь! — презрительно выдохнул Юрка, сгребая в охапку так и сидевшего на полу Лозинского и прямо в ботинках и полуснятой дубленке сгружая его на диван.
Лозинский еще пару раз выразительно икнул и вырубился, не осчастливив мир еще одним ценным мнением относительно сложившейся ситуации. Действительно, не больше пяти минут.
Путь на лестницу был свободен, а Юрка, так и не удосужившись включить свет, в темноте коридора натягивал на ноги свои старые, стоптанные зимние сапоги на искусственном меху.
— Юр, постой!.. Это…
Юрка поднял на него взгляд, и Гольдман задохнулся от смеси презрения, ненависти и обиды, плескавшихся в глубине рысьих глаз. Причем, что характерно, чтобы разглядеть подобные нюансы, ему даже не требовалось освещение.
— Извините, дядя Лёша, — скривил в ухмылке крепко сжатые губы Юрка, — но мне надо… я еще друзьям… обещал.
Гольдман точно знал (не зря они в минувшие месяцы проводили вместе так много времени), что никакие друзья на самом деле Блохина не ждут — все сегодня празднуют по своим компаниям. Да и дома у него, скорее всего, дым коромыслом и мертвые с косами, что Юрка ненавидел прямо-таки лютой ненавистью. Правда… теперь, похоже, ничуть не меньше он возненавидел своего учителя и друга Алексея Евгеньича Гольдмана. Ничто на свете не вызывает у нас такого презрения, как бывшие кумиры.