Дальними дорогами (СИ), стр. 63

А Юрка запомнил. И нашел. И воспользовался врученными ему однажды ключами от квартиры, чтобы сделать сюрприз. Открытки, полагающейся в подобных случаях, не оставил, но… Зачем нужны открытки, когда… вот так? «За неимением в хозяйстве томатного сока буду запивать пирожные корвалолом», — подумал Гольдман, борясь с сентиментальным щекотанием в носу. Еще не хватало!

Когда на следующий день Блохин возник на пороге, Гольдман сказал ему:

— Юр, спасибо!

Тот с деланым равнодушием пожал плечами, но было заметно, как по губам его скользнула довольная улыбка.

Виделись они согласно привычному расписанию: среда, пятница, воскресенье. Иногда Юрка говорил: «В воскресенье не смогу. Дела». Гольдман догадывался, что «дела» носили имя Лена. (Она поступила в какой-то техникум и оказалась слишком занята своей свежеобразовавшейся взрослой жизнью, чтобы тратить ее на Юрку в прежних объемах. Блохин откровенно тосковал. Гольдман скрипел зубами.)

На телевидении начали создаваться новые телепрограммы. Гольдман открыл для себя «Взгляд» и тут же поделился данным открытием с Юркой. Себе он не врал: это был всего лишь еще один благовидный предлог немного побыть вдвоем, хоть ненадолго забывая о ролях «учитель-ученик». Юрке передача понравилась, и он, не особенно ломаясь, стал оставаться у Гольдмана с ночевой. (Все же эфир заканчивался поздно.) В сущности, после их совместного летнего проживания такой расклад уже никого вообще не напрягал. Зато они обсуждали сюжеты, азартно спорили о музыкальных клипах и полюбившихся ведущих. Фаворитом Гольдмана являлся умничка Листьев. (Гольдман и внешность его, кстати, созерцал с огромным эстетическим удовольствием.) А Юрка проникся более молодым и каким-то основательным Александром Любимовым. Спорили, к слову, до хрипоты.

Правда, потом Гольдман никак не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок на своем стареньком диване. Совсем недалеко от него, но на самом-то деле практически на другой планете, на раскладушке спокойно посапывал Юрка, который проваливался в сон легко и быстро, с потрясающей беззаботностью, свойственной юности. Вот он еще пытается что-то доказывать, размахивая руками, а через несколько минут — уже спит, и только светлые ресницы тихонько трепещут на выступающих скулах в неярком свете придиванного бра. Порой Гольдман смотрел на свое мирно спящее наваждение почти до рассвета, не веря собственному глупому, неправильному счастью — находиться рядом, слушать сонное дыхание. Пусть так. А в субботу с утра вставал пораньше, чтобы соорудить Юрке завтрак. И даже освоил на этой почве выпечку оладий, хотя всегда считал приготовление данного блюда высшим кулинарным пилотажем. А тут оказалось, что и сам — вполне себе повар. Позавтракав, Юрка отправлялся в школу, Гольдман — досыпать.

Если другой жизни ему не полагалось, то он и не просил.

На осенних каникулах Юрка умотал на очередные соревнования — в Киев. Приехал страшно гордый — с первым местом и «мастером спорта». Соскучившийся до абсолютного изнеможения Гольдман был счастлив вместе с ним. Он точно знал, что подарит Юрке на Новый год. Но для этого требовалось позвонить Лизке.

Лизавета звонку обрадовалась так, словно Гольдман был сказочной феей-крестной и собирался немедленно предложить ей в подарок карету, хрустальную туфельку сорокового размера и шестьсот эскимо. Поделилась подробностями своего драгоценного самочувствия. (Второй триместр — не шуточки!) Пожаловалась на сложности с переездом: вещи, деньги, документы.

— Уйду в декрет — и сразу уедем. Как ты?

Гольдман рассыпался фейерверком оптимизма. И школьными байками. Почему-то подруга ему не поверила.

— Мне-то хоть не заливай! Как у тебя с личной жизнью?

— В наличии.

— И?.. Страдаешь молча и издалека?

— Не страдаю. Не издалека.

— Значит, страдаешь рядом. Ладно. Все равно отсюда ни черта не могу сделать.

— Можешь.

Подарки в жизни Гольдмана являлись отдельной печальной темой: он всегда четко знал, что хочет подарить, но, как правило, достать это не представлялось возможным. «Хорошо было Грею с алыми парусами: пошел и купил!» Вот и теперь… Одна надежда — на Лизку.

Но гораздо раньше Нового года на голову Гольдмана обрушился его собственный день рождения. По образовавшейся еще после смерти мамы привычке седьмого ноября Гольдман праздновал исключительно годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Вернее, не праздновал, а вместе со всей школой по любой погоде (обычно под снегом) таскался на демонстрации, а потом — отогревался и отсыпался в неизбежный выходной или ходил вечером в кино, если было на что.

Весь народ — и млад, и стар –

Празднует свободу.

И летит мой красный шар

Прямо к небосводу!

Накануне в школе приходилось переживать обязательную линейку. Чего еще стоило ждать от этого дня? Уж определенно не явления Юрки Блохина в восемь часов утра на пороге гольдмановской квартиры! Он даже дверь не стал открывать своими ключами — позвонил. Деликатный мальчик!

— Разбудил?

Пришлось врать:

— Нет, я уже проснулся.

— А я поздравить зашел.

Гольдман слегка опешил.

— С чем?

— Ну, Алексей Евгеньич! Не с революцией же! С днем рождения вас! Счастья, здоровья и тэдэ.

Точно! Сам же тогда, в мае, и рассказал. Трепло! «Болтун — находка для шпиона».

— Юр, не надо было.

Блохин нахмурился.

— Вы опять? То есть меня поздравлять — надо, а вас — нет? Иди… на фиг, мальчик?

— Юр…

Нехорошо как-то получилось. Совсем нехорошо.

— Так мне подарок теперь, что, на помойку выкинуть?

— Юр, пройди в дом, а? Хоть чаю вместе попьем ради такого повода.

Попыхтев для приличия, Юрка прошествовал на кухню. Гольдман судорожно соображал, что может предложить раннему гостю. Оладиков разве испечь? Кажется, в холодильнике завалялось полбутылки кефира. Или… гренки с сыром?

Под гренки Юрка оттаял. Взглянул снисходительно, дернул плечом: «Что возьмешь с придурка?» — шлепнул на стол обыкновенный почтовый конверт без марки.

— Поздравляю, короче!

Гольдман посмотрел на него пристально, Юрка отвел глаза. Вот и весь диалог.

В конверте обнаружились два билета на концерт Александра Розенбаума. Конец ноября. Гольдман только понадеялся, что со стороны не заметно, как у него трясутся руки.

— Пойдешь со мной?

— Я… — Юрка выглядел смущенным. — Это… словно я напросился.

— Юр, не придумывай. Мой же подарок: кого хочу — того зову. Пойдешь?

Концерта Гольдман почти не запомнил, потому что никак не мог отделаться от ощущения, будто Юрка сидит слишком близко. Его локоть касался гольдмановской руки, а у того бежали по телу ледяные мурашки. (Или просто концерт проходил во Дворце спорта, а партер располагался прямо на льду?) Рассмешило, когда Розенбаум отказался спеть «Гоп-стоп», мотивируя это тем, что песня написана для спектакля — и пусть уже там и останется. Нет, правда? Зал взвыл.

— Что за песня? — шепотом поинтересовался не понявший негодования народа Юрка. — Она… такого хоть стоит?

— Стоит! — усмехнулся еврей Гольдман, которому «Одесский цикл» однажды напел грузин Чинати. — Я тебе дома исполню... Когда в следующий раз посуду мыть придется.

Как быстро, оказывается, привыкаешь петь для того, кто согласен слушать!

*

Пожалуй, впервые за много лет Гольдман начал загодя ждать и готовиться к Новому году. Потому что… Ну а вдруг? Он и в самом деле надеялся, что у Юрки не окажется на эту ночь никаких особенных планов. Даже подарком разжился заранее (спасибо расторопной Лизавете!) и елочку искусственную достал с антресолей. Прежде они всегда ставили живую, но в последние годы, когда болела мама, возиться с иголками не оставалось сил. Вот и купили пластмассовую в Детском мире. И набор крохотных, но совершенно настоящих игрушек к ней. Посмеиваясь сам над собой, Гольдман устроил ее на подоконнике, нарядил и увил разноцветной мигающей гирляндой — на счастье.

Но со счастьем не сложилось — не сработала предновогодняя магия. Наверное, за прошедшие полгода Гольдман исчерпал до дна положенный ему запас чудес.