Дальними дорогами (СИ), стр. 62

— Приеду, само собой. Сама же сказала, что я ему буду как бы дядя.

— В Питер так и не выбрался.

Не выбрался. Юрка, работа, лагерь. В основном, конечно, все-таки Юрка. Но рождение нового человека, практически названого племянника (или племянницы, как уж судьба!) — повод слишком весомый, даже для гибкой гольдмановской совести. Похоже, следовало начинать копить деньги на дорогу. (Или копить деньги заранее — это все равно что покупать заранее коляску, кроватку и прочее приданое — дурная примета? Гольдман не верил в приметы, но в данной ситуации готов был подстраховаться.)

— Ну ты и сравнила!

— Смотри, — строго подвела итог Лизка, — не приедешь — обижусь смертельно!

— Приеду, куда я от вас денусь. Вы же — моя семья. Грузия там или Северный полюс.

Гольдман и сам понимал, что не врет ни капли. Так уж вышло, что иной семьи, кроме Лизки и ее будущих детей (а существовала большая вероятность, что на одном наследнике счастливая чета Чинати не остановится), у него не было, да и вряд ли когда-нибудь будет.

— Ты держись там, Лиса. И обращайся, если потребуется помощь. Ты же знаешь: дела-не дела, а приеду, набью всем морды, переверну мир вверх тормашками…

— Трепло! — даже на другом конце телефонного провода чувствовалось, что подруга улыбается. (И, наверное, гладит свой еще почти незаметный живот…)

— Ага, трепло… Но я тебя люблю, родная. Ты ведь знаешь?

— Знаю.

Разговор получился удивительно теплый, и еще несколько дней после Гольдмана переполняло солнце. Надо же, племянник!..

*

Педсовета Гольдман практически не запомнил. Сидел, сосредоточенно выводя в своем заслуженном блокноте буквы.

— Умные мысли одолели? — заинтригованно полюбопытствовала, сверкая очками в черепаховой оправе, Нелли Семеновна. У нее нынче наблюдалась какая-то особо затейливая укладка — ладными волнами по благородной седине.

Гольдман кивнул. Еще какие умные! Вот первая умная мысль: «Бетельгейзе». Старательно, с завитушками — можно на конкурс каллиграфии отправлять. Хотя обычный гольдмановский почерк — кошмарный ужас, свойственный многим учителям. А тут — вот. «Бетельгейзе». Чтобы не написать случайно то, что буквально срывалось с кончиков пальцев на самом деле: «Юрка».

А потом: «Тания Бореалис». («Юрка» же.)

«Зубен эль Акраб». (Язык сломаешь! Но… Все равно — «Юрка».)

Почему так — совершенно без всякой системы?

Да хрен их знает! Потому что красиво. Всплывает из подсознания в свободном парении. «Юрка!» Не-е-ет! «Альрукаба». Интересно, отчего-то арабские названия звучат более завораживающе, чем греческие. Тайна совсем чужого языка? Загадка, которую хочется вечно разгадывать и никогда не разгадать?

Юрка…

Они не виделись с тех пор, как Блохин вернулся домой. Правда, он позвонил один раз, точно почувствовал гольдмановское волнение: «У меня — полный порядок. Спасибо вам… за все, Алексей Евгеньич».

И не поймешь: то ли за приют и поддержку благодарит, то ли Блохин-старший подробностями визита классного руководителя поделился. Гольдман уточнять не стал. Юрка… такой. Он слова произносить по поводу и без повода не очень-то любит.

В отличие от самого Гольдмана. Тот вообще трепло. И слов у него всегда — вагон и маленькая тележка. А еще имелись особые, тайные, скрытые от всего мира слова, от которых — колючие мурашки бежали по позвоночнику.

Вот как сейчас.

Рука привычно выводила: «Капелла», «Денеб эль-Дельфини», «Альсабик».

«Юрка», «Юрка», «Юрка».

Начинался еще один учебный год. И Гольдман абсолютно не представлял, каким чудом сможет его пережить.

====== Глава 16 ======

«И тогда с потухшей елки

Тихо спрыгнул желтый Ангел…»

Александр Вертинский

*

Осень промелькнула незаметно и осталась в памяти отдельными эпизодами, собранным на скорую руку альбомом разномастных (хотя по большей части все-таки цветных) фотографий.

Вот первое сентября — последнее в школьной жизни гольдмановского десятого «Б». Мелкий, противный дождик словно задался целью испортить всем присутствующим настроение, но у него ничего не вышло — даже зонты никто не достал, кроме нескольких провожающих младшеклассников мамочек на заднем плане. Сам Гольдман зябко ежился в своем единственном, давно не новом, парадном костюме, от которого успел за лето основательно отвыкнуть.

Десятиклассницы, будто сговорившись, явились на линейку в несерьезных белых бантиках разной степени пышности и чем-то неуловимо походили на испуганно теснившихся возле крыльца первоклашек.

Гольдман буквально могучим усилием воли заставлял себя не следить за Юркой. Получалось плохо. Тот, как назло, за лето еще вытянулся, став выше всех в классе. Такого, пожалуй, не заметишь! А еще, невзирая на дождь, у Блохина в кои-то веки не наблюдалось свойственного ему угрюмого выражения лица «отвали-от-меня-не-то-прилетит», которое он всегда так любил демонстрировать на официальных мероприятиях. Нынче же — решительно наоборот. На Юркиных губах постоянно проскальзывала слабая улыбка, а глаза глядели светло и ясно, делая Блохина совершенно другим, радикально отличающимся от привычно-школьного себя.

Где-то в глубине души Гольдману нравилось думать, что в этих переменах есть и его заслуга. Что, может статься, ему все-таки удалось хоть на чуть-чуть изменить Юркину жизнь к лучшему. И в то же время Гольдману было немножечко стыдно собственного самомнения. Тоже мне, Господь-Вседержитель! И мир вращается по мановению твоего пальца.

Так что на Юрку Гольдман старательно не смотрел. Разве что совсем мельком, краешком глаза. И улыбался про себя загадочной улыбкой Моны Лизы. А после не смог удержать и вполне реальную улыбку, когда его так внезапно повзрослевшие дети разобрали первоклашек и гордо повели их в школу. А за руки вчерашнего двоечника и хулигана Юрки Блохина уцепились сразу две мучительно краснеющих девчушки с абсолютно одинаковыми желто-синими ранцами и огромными букетами гладиолусов. Близняшки?

Так странно было осознавать, что прошел всего год. Целый год. И еще один год впереди. Всего-то год? Целый год? Вот и увидим.

В определенном возрасте очень быстро понимаешь, что год — это вовсе немного.

Едва лишь отзвенело, оторало, отхохотало первое сентября, и вот глядишь — уже День учителя. Вообще-то, этот праздник Гольдман не слишком любил: куча неискренних поздравлений, дети, с обреченным выражением на лицах вручающие обязательные открытки, педагоги, изо всех сил пытающиеся убедить самих себя, что они отнюдь не лишние на этом празднике жизни, а и вправду за мизерные деньги делают нечто нужное и важное. Короче… Ничуть не лучше Восьмого марта.

День учителя требуется просто пережить. А также сопутствующее ему коллективное поедание тортиков. Прежде хотя бы можно было все это запить и усугубить чем-нибудь алкогольным (Гольдман не являлся таким уж великим любителем и ценителем, но порой находил в данном времяпрепровождении некую отдушину), а теперь педагогам в их самый счастливый день полагался только чай — и то не шибко крепкий. Сидеть себе до самой ночи — и наслаждаться. Рано покидать подобные мероприятия считалось дурным тоном.

Так что до дома Гольдман добрался совсем затемно. И в первую минуту даже не поверил собственным глазам: на кухонном столе стоял букет астр. Наверняка сорванные на какой-нибудь припозднившейся клумбе астры выглядели довольно потрепанно и жалко (не зря же пару раз по утрам красный столбик уличного термометра уходил слегка в минус), но все равно выделялись на гольдмановской кухне ярким, радостным пятном. И наплевать, что неизвестный доброжелатель поставил их в простую двухлитровую банку! Не обязан он быть в курсе, где у Гольдмана хранятся парадные вазы, да и по чужим шкафам, очевидно, шариться не привык. А рядом с банкой… (Гольдман судорожно вздохнул, почувствовав, как трепыхнулось сердце) на тарелке лежали три заварных пирожных. С взбитыми белками.

Он точно знал: такие здоровенные, с правильной подрумяненной корочкой, наполненные восхитительно густым кремом пироженки продавались только в одном месте — в столовой родного универа. Гольдман сам как-то поделился с Юркой ностальгическими воспоминаниями своей студенческой юности: вот эти самые необыкновенные заварнушки и соленый томатный сок. После очередной занудной пары по политэкономии или научному коммунизму всерьез казалось: ничего вкуснее в жизни не ел!