Дальними дорогами (СИ), стр. 61

— Да бросьте! Страх вам не ведом!

«Еще как ведом, Юрка…»

Он зачем-то прокашлялся, прочищая горло. Потом тщательно намылил посудную тряпку хозяйственным мылом и отрегулировал температуру воды, точно от этих привычных действий зависела чья-то жизнь.

В плавнях шорох… и легавая застыла чутко…

Голос предсказуемо сорвался. Кажется, так отчаянно он не нервничал даже на своем первом уроке, который пришлось проводить в школе. Хотя там и было… Весело было, прямо скажем.

Ай да выстрел!.. Только повезло опять не мне…

Черт! Наждачная бумага, а не голос. Как там говаривал Карлсон? «Спокойствие! Только спокойствие!»? Всего лишь представить, что они с Юркой сидят у костра, и кто-то хорошо знакомый перебирает пальцами гитарные струны.

Вечереет… и над озером летают утки…

Разжирели. Утки осенью в большой цене…

В конце концов, разве дело в отсутствии или присутствии абсолютного слуха или выдающихся вокальных данных? Просто… Юрка просил песню. Пой! А еще… то главное, что хотел объяснить ему Гольдман, но ни за что на свете не решился бы это сделать своими собственными словами. На что еще нужны поэты, как не озвучивать наши самые тайные, самые важные мысли…

Я помню давно учили меня отец мой и мать:

Лечить так лечить, любить так любить,

Гулять так гулять, стрелять так стрелять…

Гольдман поставил на сушку последнюю чашку и устало оперся руками о край влажной раковины. В голове все еще слышался рокот гитарных струн. Все-таки самовнушение — великая сила. «Тебе бы в актеры идти, Лешенька!» — смеялась мама, когда в детстве он, завернувшись в покрывало, стянутое с кровати, изображал какого-нибудь рыцаря или античного героя, размахивая пластмассовой линейкой вместо отсутствующего меча. В актеры бы тебе, Гольдман! На родную эстраду…

— Алексей Евгеньич, у вас все в порядке? — осторожно полюбопытствовал сзади Юрка.

— Лучше не бывает. Пойдем в комнату.

— А песня — отличная. И поете вы здорово. И зачем прибеднялись?

— Добрый ты человек, Блохин.

— Я не добрый, я справедливый.

Гольдман совсем не запомнил, что показывали по телевизору в тот вечер. Кажется, передачу «Спокойной ночи, малыши».

*

Юрка прожил у Гольдмана почти неделю. Если точнее — шесть дней. А потом вернулся домой. Сказал: «Спасибо!» — и попытался отдать ключи. Гольдман не взял. «Пусть будут у тебя на всякий случай». — «На какой это всякий?» — «Ну… Вдруг я свои дома забуду и дверь захлопну. Со мной такое бывает. Мы, звездочеты, люди рассеянные…»

Без Юрки дом опустел. Гольдман долго и мучительно привыкал к тишине. К тому, что не надо никого ждать на ужин. Что не с кем обсудить мысль из только что прочитанной книги. Не с кем посмеяться. Наверное, как-то так чувствовали себя изгнанные из рая Адам и Ева: вот миг назад у тебя был весь мир, а вот — его уже нет. И приходится заново учиться жить.

Гольдман не позволил себе скатиться в депрессию. Написал календарные планы. Провернул генеральную уборку. Постирал-таки Юркино постельное белье. (В самом деле, сколько можно!) Перебрал лекарства и выкинул те, у которых уже истек срок годности. (В запасах обнаружились еще доисторические, что когда-то выписывались маме. Огромные зловещего вида ампулы и металлическая коробочка со шприцем. Гольдман с содроганием вспомнил, как учился собирать это чудовище, как впервые его стерилизовал, как тряслись руки, когда пришлось ставить первый укол. Как тренировался перед тем на батоне. Как мама улыбалась бескровными губами: «Добрый Лешка-Айболит!..») Ампулы он завернул в старое кухонное полотенце и расколотил молотком, прежде чем вынести их на помойку. Все-таки, как ни крути, наркотик. Мало ли! А шприц оставил. На черный день. Вдруг какая гнусная болячка привяжется! Хотя, конечно, лучше бы этих черных дней и вовсе не было. Что-то он слабо представлял, как будет делать уколы самому себе. Лизка-то сегодня далеко-далеко…

Словно почувствовав, что о ней думают, позвонила из Ленинграда Лиса. Вроде бы просто так позвонила, но Гольдман по голосу понял: с новостями. Внутри что-то сжалось. Он крайне не любил всякие неожиданности. Нынче его трусливый организм слишком устал от войн и потрясений и прямо-таки умолял о мире и покое.

Пару минут Лизка трепалась о том о сем. («О природе, о погоде», — как говаривала баба Настя.) А потом выдала:

— Поздравляю тебя, Лешка! Скоро ты станешь дядей!

Гольдман медленно стек по стеночке на пол. Нет, вообще-то, строго говоря, ничего необычного в том, что у влюбленных людей, вступивших в брак, может родиться ребенок, не было. Даже наоборот — вполне закономерный итог брачных отношений. Но почему-то Лизка у него совсем не стыковалась со словом «мама».

— Ну ты даешь!.. — наконец выдавил Гольдман. — Внезапненько…

— Пф-ф! — фыркнула подруга. — Первый триместр миновал. Алька уверяет, что все идет как по учебнику. А он в нашей семье — главный медик.

— Кто уверяет? — не понял Гольдман. Голова у него нынче варила… не очень.

— Алекс — муж мой. В миру — Алька. Не стану же я его в постели «Алексом» величать!

Гольдман одновременно усмехнулся и поморщился.

— Лиса, избавь меня от интимных подробностей!

— Лешка, ты какой-то чудной сегодня! Что, не рад моим новостям?

— Рад! Еще как рад! Молодцы вы, ребята! Поздравляю и все такое!

Лизавета явно расслабилась.

— То-то же! Я мальчика хочу. А Альке, похоже, все равно. Утверждает, что любого ребенка будет баловать как сумасшедший. Нет, ну почему вы, мужики, настолько странные, а?

— Да кто же нас знает! Как самочувствие у тебя, подруга?

— Тошнит, — пожаловалась Лизка. — Вообще, ощущения оригинальные. Но это еще ничего. Вот завтра живот на нос полезет, и Алька меня бросит.

— Дура ты дурова! — попенял Гольдман. — У него же солнце встает исключительно с твоей стороны. Бросит он тебя, как же!

Лизка благодарно посопела. Не было заметно, чтобы под ее сомнениями имелись хоть какие-то серьезные основания. Вероятнее всего, просто нервы. И желание, чтобы пожалели, почесали за ушком. У всех случается, даже у суровых мужиков. Что уж говорить о слабых беременных женщинах, только что переживших первый триместр!

— Вот какого же черта такая западла, Лешка, а? Как я теперь на пузе зимой буду дубленку застегивать? Это ведь не летом в легких платьишках рассекать!

Гольдман совершенно не разбирался в женских заморочках с нарядами для беременных, но понадеялся, что его сочувственное угуканье в трубку будет воспринято должным образом.

Впрочем, кажется, подруге сейчас вполне хватало и немудреных звуков, означающих поддержку и понимание.

— И жрать все время хочется. А врачиха в консультации ругается, что я и так слишком жирная.

— Ты не жирная, — встрял в монолог Гольдман. За столько лет общения с Лизаветой он успел досконально изучить эту любимую Лизкину мозоль. — Ты женственная.

— Ага, — мрачно согласилась подруга. — Как омерзительные бабы Рубенса.

— Лиза-а… Кончай прибедняться. Сама все великолепно знаешь. И муж твой тоже знает.

— Леш… — Лизка почему-то довольно долго молчала, словно решалась что-то сказать. Хотя после нынешних новостей Гольдмана сложно было бы чем-нибудь радикально удивить. — Мы, наверное, из Питера уедем. Тяжело здесь. Ни родственников, ни квартиры нормальной. В одной комнате втроем…

— Куда уедете? — уточнил Гольдман.

— В Грузию. Помнишь, Алькины родственники на свадьбу приезжали? Они, как про наследника услышали, совсем с ума сошли: «Возвращайтесь домой», — умоляют. Там тепло, фрукты. Малышу хорошо будет. А как ты думаешь?

— В Грузию — это куда конкретно?

— В Тбилиси.

— Прекрасный город. А что тебя смущает?

— Далеко-о…

— Ха! Так ты и сейчас тоже вроде бы не близко.

— Здесь хотя бы все по-русски говорят.

— Лиз, так и там говорят. В крайнем случае выучишь грузинский. У тебя же всегда иностранные языки шли на ура.

— Леш, а ты ко мне в гости приедешь, когда маленький родится?