Дальними дорогами (СИ), стр. 6

— Спасибо, Юра. Можешь идти домой.

— Ага. Как же, — непочтительно хмыкнул Блохин, стягивая с ног ботинки. — Давайте лучше помогу.

— Ты мне уже помог. Иди.

— Хрен вам.

Гольдман дернулся. Нет, ну каков паршивец! Еще и выражается! Почему-то тот факт, что у гаражей Блохин выражался куда как шибче, его не особо трогал, а вот в стенах родной квартиры подобные речевые конструкции казались почти до зубовного скрежета неуместными. «Мой дом — моя крепость», да? И мама бы не одобрила… Но мамы не было, а Блохин был — решительный и довольно злобный — и бороться с ним нынче у Гольдмана не осталось никаких сил.

— Ладно, проходи. Поставь пока чайник. Я — в ванну.

— Алексей Евгеньич, может, мне с вами? Вдруг поведет? Наебнё… Навернетесь там — головой о раковину…

— Не наеб… не навернусь, Блохин. И не мечтай.

— Ну хоть дверь-то не закрывайте!..

Дверь Гольдман не закрыл, да и не на что было, по правде сказать. Щеколду он снял еще тогда, когда болела мама. Из-за лечения у нее в последнее время часто случались приступы сильного головокружения, и он элементарно боялся не успеть. А потом вроде и незачем стало: жил один, гости к нему практически и не ходили.

Ванна наполнялась еле-еле, горячая вода шла коричнево-ржавая — явление достаточно обычное в их районе. Хорошо хоть шла. А то иногда ее отключали — без всякого предупреждения — недельки на две. Жизнь, кстати, при этом сразу начинала играть новыми красками. Особенно зимой.

Ожидая, когда можно будет занырнуть в блаженное тепло, Гольдман присел на бортик ванны, стараясь дышать медленно, через раз. Ребра истерично давали о себе знать при малейшем движении или даже попытке движения, внутри было как-то… муторно.

— Алексей Евгеньич, вы живы?

— Жив, Юрка.

Почему-то ему нравилось, как звучало это «Юрка». Не «Юра», не «Юрий» и даже не «Блохин». Здесь, дома, «Юрка» звучало правильно. Благодарно, что ли? В конце концов, этот проблемный тип Блохин только что спас ему жизнь. Или, по крайней мере, остатки не слишком крепкого здоровья.

Гольдман осторожно потрогал гудящую голову, вытянув шею, посмотрел на себя в небольшое, мутное от пара, овальное зеркало: слева лицо ощутимо опухло и ныло, но крови не было. Да и на черепе, под волосами, вроде бы все казалось вполне целым. «Пострадавший отделался легким испугом», — с усмешкой процитировал Гольдман. Он любил цитаты — считал, что они украшают собой серые будни.

Наконец ванна набралась, и Гольдман с блаженным стоном погрузился в теплую воду. (Лучше бы в кипяток — от мокрой одежды тело заледенело и покрылось мурашками — но с его диагнозом такие радикальные меры могли повлечь за собой не самые приятные последствия.)

Блохин тут же возник под дверью:

— Все в порядке?

«Послал же бог няньку!» — мысленно проворчал Гольдман, а вслух ответил кротко:

— В полном.

В ванне он пролежал, по его представлению, чертовски долго — вода почти остыла. Правда, холод из тела испарился, сведенные болью мышцы расслабились, и просто безумно захотелось спать — типично гольдмановская реакция на стресс. А еще — чаю. Погорячее. Но, надо думать, вскипяченный Юркой чайник тоже успел растерять большую часть своего тепла. Тихонько шипя сквозь зубы (не дай бог опять какой-нибудь заботливый нянь нарисуется!), Гольдман выбрался из ванны, потоптался на резиновом коврике, осторожно промокнул украшенное начавшими наливаться мрачным пурпуром с лиловатым оттенком синяками тело, натянул на себя потертый банный халат (другого в хозяйстве не водилось, а чистую одежду он с собой взять как-то не догадался).

Блохин обнаружился под дверью ванной — сидел прямо на полу, обхватив колени длинными руками, и, похоже, спал. Гольдман в очередной раз умилился: как-то так получилось, что никто, кроме мамы, не переживал особо о его здоровье. Вообще-то говоря, от кого от кого, а от Юрки он подобной заботы совсем не ожидал. Они и знакомы-то были, если считать в учебных часах, без году неделя.

На скрипнувшую дверь бдительный страж вскинулся мгновенно: захлопал глазами, как разбуженный посреди дня совенок, вскочил, едва не зацепив при этом самого высунувшегося в коридор Гольдмана, отчего свекольно покраснел под своей короткой стрижкой-ежиком. Надо же! Это выглядело почти трогательно.

— Чай? — как ни в чем не бывало поинтересовался Гольдман.

Юрка, точно вспугнутый заяц, помчался на кухню, чуть не свернув по дороге одну из двух имеющихся в наличии табуреток. И это всешкольный ужас по прозвищу Блоха! Он еще и чай подогрел, так что Гольдман имел возможность поблаженствовать, попивая вожделенный кипяток, пусть и очень условно окрашенный заваркой. Заваривать свежий чай Блохин не стал, а может, элементарно постеснялся копаться на чужих полках. Просто залил по новой болтавшуюся в заварнике гущу. Обычно Гольдман такой гадости не употреблял, но тут счел за лучшее промолчать, стараясь быть благодарным мирозданию и за маленькие милости. Горячий чай — практически райский напиток!

Впрочем, чтобы не чувствовать себя безобразным потребителем, внаглую эксплуатирующим детский труд, Гольдман лично достал из хлебницы «Подмосковный» батон, а из холодильника — остатки сливочного масла, обитавшие в масленке, похожей на перламутровую рыбку с отбившимся когда-то давно плавником. (Мама любила эту глупую рыбку с росписью «под Гжель» и почему-то называла ее «Глашка».) Больше в холодильнике все равно ничего подходящего к чаю не было. Даже последнее, заготовленное еще в сентябре варенье оказалось съедено пару дней назад, «в минуту душевной невзгоды». Блохин недовольства скудностью угощения не выказал, скорее, наоборот — с заметным наслаждением принялся намазывать масло на ломоть, пытаясь не переборщить с толщиной слоя.

Гольдман есть не стал, ограничившись чаем — после пережитой встряски аппетит как-то пропал, только в желудке, периодически сталкиваясь друг с другом, ощутимо болтались кремовые розочки с Милочкиного деньрожденного торта.

— Алексей Евгеньич… — Юрка, смущаясь, покрутил в руках сахарницу. Гольдман мимоходом отметил, что кисти рук у Блохина большие и костлявые, крупноватые для его теперешнего роста, откровенно намекающие на то, что мальчишке еще расти и расти. — А можно я сахару возьму?

— Хочешь еще чая? — поинтересовался Гольдман, слегка озадаченный странной формулировкой.

— Нет… я… это… на бутерброд хочу.

Гольдман всегда полагал, будто знает толк в извращениях, но о том, что можно на кусок хлеба с маслом сверху посыпать еще и сахару, даже не подозревал. «Век живи — век учись!»

Довольный Юрка радостно принялся за третий бутерброд, стараясь действовать аккуратно и не ронять сладкие крупинки на голубой потертый пластик стола. Получалось плохо.

— Вкусно? — почему-то Гольдман почувствовал себя глупо, задавая простой, в сущности, вопрос.

— А вы, что, никогда не пробовали? — изумился Блохин.

— Никогда. У нас дома подобного… не готовили.

— У вас не было детства! — очень серьезно вздохнул Юрка, и Гольдман с трудом удержался, чтобы не заржать в голос. — Такая вкуснятина! Хотите попробовать? — и Гольдману протянули уже надкусанный ломоть.

А Гольдман, поражаясь сам себе, перегнулся через стол и осторожно, пытаясь не просыпать сахар, откусил.

— Ну? Вкусно же!

— Гадость! — честно признался Гольдман. На вежливую ложь у него нынче попросту не имелось сил. — Без сахара значительно лучше.

— Ничего вы не понимаете! — проворчал себе под нос Юрка, дожевывая остатки хлеба, и с блаженным выражением на физиономии слизнул с губ крупинки сахара.

— Куда уж мне! — Гольдман взглянул на висевшие около окна жестяные ходики с шишкинскими мишками и осознал, что пора закругляться — время приближалось к десяти. — Давай, добрый молодец, благородный спаситель, собирайся домой. Тебя там потеряли уже.

Блохин сразу помрачнел, как будто не он только что поедал свой батон с видом дорвавшегося до меда Винни-Пуха.

— Не потеряли. У мамки сегодня день рождения. Празднуют.