Дальними дорогами (СИ), стр. 56

— Да, скоро выйду, — отозвался Гольдман. Интересно, как надолго он тут завис, если Юрка явился осведомиться о состоянии его здоровья? Заботливый…

Вытирая тщательно промытые волосы серым от времени, а когда-то голубым махровым полотенцем, Гольдман порадовался, что зеркало, висевшее над полочкой с зубными щетками, пастой и бритвенными принадлежностями, основательно запотело. Не хотел бы он в эту минуту смотреть в глаза своему отражению. Встреча с прошлым – гадость какая!

Поморщившись, завернулся в халат и вышел в коридор, едва не врезавшись в Юрку, озабоченно выжидавшего его появления. Разогретое и разомлевшее под душем тело как-то особо остро ощутило близость в нескольких сантиметрах от себя другого сильного, молодого, пахнущего потом и чем-то одуряюще живым тела. Слишком близко. Слишком.

— Иди, — качнул головой Гольдман, стараясь не выдать голосом охватившего его смятения. — Твоя очередь.

Юрка спорить не стал. Кивнул, соглашаясь, и исчез за дверью быстрее, чем Гольдман успел сбежать в комнату. Чертова мелкоформатная квартира словно специально сталкивала их друг с другом, лишая свободы маневра. Лишая выбора.

Переодевшись, убрав постельное белье и немного придя в себя, Гольдман занялся завтраком.

— Кашу будешь? – крикнул он.

— Манную? – глухо отозвался откуда-то издалека Юрка. — С комочками?

— Почему с комочками? – изумился Гольдман. Вообще-то он собирался варить «Геркулес». У него и манки-то в хозяйстве не было.

— С комочками – самое вкусное… — мечтательно протянул Юрка, появляясь на кухне – чистый почти до скрипа, с взъерошенными после вытирания волосами и какой-то совершенно до умиления юный.

Гольдман вмиг ощутил себя старым извращенцем. Каша… с комочками.

— Я куплю завтра манку, — зачем-то пообещал он. – А сегодня – вот.

Юрка снисходительно взглянул на коробку в гольдмановских руках и благородно кивнул.

— Овсянка – тоже вещь! – и, помолчав, добавил: — Если на молоке.

— А бывает и другая?

— Бывает…

После вкусного (вроде бы) и полезного завтрака Юрка занялся мытьем посуды, а Гольдман — вдумчивым разглядыванием его лопаток, медленно двигавшихся под тонким трикотажем футболки.

— Алексей Евгеньич, так что с тем двором?

— А?

— Ну… сегодня…

Было бы чересчур оптимистично надеяться, что проницательный Блохин не заметит и не вспомнит.

Гольдман никогда и ни с кем, кроме Вадима, не говорил о том, почему они с мамой однажды переехали из элитной «сталинки» в занюханную «хрущобу» с потолком на голове. Конечно, у него и сейчас получилось бы увильнуть. Или просто отделаться туманным замечанием ни о чем. Не стал бы Юрка на него давить – не те у них отношения. Или уже те? Дружба – штука сложная. Как и любовь.

Гольдман подошел к окну, выглянул во двор. Ничего там не поменялось с тех пор, как они с Юркой час назад возвратились с пробежки. Все тот же покосившийся турник, та же металлическая горка, облезлая «лазилка», похожая на скелет какого-то мифического животного. Чего не хватало Гольдману в его новом доме – так это широкого подоконника, где он имел бы возможность с удобством расположиться.

— Это мой дом. Я там жил когда-то. Когда-то… давно…

Слова давались тяжело, но останавливаться уже не хотелось. Словно память всей своей китовой тушей легла на грудь, не позволяя нормально дышать, и требовалось что-то срочно предпринять, разделив чертову ношу на двоих.

Юрка сидел на табуретке, подогнув под себя одну ногу, уперев локти в стол, положив подбородок на переплетенные пальцы рук – слушал. И Гольдман строго велел себе прекратить заикаться. Если уж решился нарушить многолетнее молчание – делай это достойно.

— Трудно теперь поверить, — попробовал он еще раз, — но, когда мы жили в том доме, у нас была большая дружная семья…

Да, в прошлом у Лешки Гольдмана была большая дружная семья: два дедушки, две бабушки, мама с папой и здоровенный беспородный пес по кличке Букашка. С чего вдруг лохматого коричневого зверя весьма внушительных размеров прозвали именно так, никто уже не помнил. А Лешку это страшно веселило: «Букашка-какашка!» — радостно кричал он и искренне недоумевал, почему взрослые с сердитым видом одергивают его. Это же было так смешно! А еще получалось в рифму – настоящие стихи!

Первым из их жизни исчез Букашка. Ушел однажды – и не вернулся. «Помирать собрался… — глубокомысленно заметила бабушка Вера Моисеевна на требования заплаканной мамы немедленно написать и развесить объявления о пропаже собаки. – Двенадцать лет уже псу. Еле ходил в последнее время. Вся морда седая. Не ищите». Лешка не понял почти ничего, но присоединил свой рев к маминым всхлипываниям, и его несколько часов не могли успокоить, а мама обещала раздобыть кота.

Кот, кстати, в их доме так и не появился. А Лешка и не просил. Разве в состоянии какой-то там кот сравниться с самым лучшим на свете Букашкой?

Потом умер дедушка Коля. (Лешке в ту пору исполнилось пять лет.) Снова плакала мама, а дома велись глухие разговоры про похороны. Лешка осознал лишь, что больше никогда не увидит деда, которого очень любил, хотя встречался с ним довольно редко – мамины родители жили в другом городе. На похороны Лешку не взяли – оставили с бабушкой Верой (почему-то ее ни в коем случае нельзя было звать «баба Вера», исключительно «бабушка», в отличие от маминой мамы – бабы Насти). Они пекли пирог с рыбой. Пару раз, думая о дедушке, Лешка пытался заплакать. Бабушка Вера строго говорила: «Нечего реветь! Николаю бы это не понравилось. Правильный мужик был. Вспоминай о нем только хорошее!»

И Лешка вспоминал. Как дед становился на четвереньки и катал на себе маленького Лешку. Именовалось это почему-то «играть в красную кавалерию». Как у деда в кармане пиджака всегда была припрятана шоколадка. Как они вместе жили летом на даче, и он учил Лешку ездить на страшном трехколесном велосипеде… Как… Не заплакать получалось с огромным трудом.

Потом была просто жизнь со своими радостями и огорчениями. Лешка пошел в школу. Папа купил машину. Дедушка Марк Аронович вышел на пенсию и теперь чаще находился дома, помогая Лешке с учебой и рассказывая про звезды, называл Лешку «мой мальчик», постоянно размышлял о чем-то своем и только изредка выбирался на родную кафедру, когда его просили выступить по какому-то торжественному поводу или проконсультировать очередного аспиранта. Иногда аспиранты появлялись у них дома, и тогда Лешке велели сидеть в родительской комнате и не шуметь. Он и не шумел. Лешка вообще рос тихим и болезненным, и в детстве ему слишком многого было нельзя. Он не любил громких звуков, больших скоплений людей и никогда не скучал, оставаясь наедине с собой. Конечно, как и у всякого нормального ребенка, у него порой случались приступы буйства и бурные выплески энергии, но обычно они практически ни разу не приводили к сколь-нибудь серьезным последствиям. Разве что та клумба, помятая в пылу дворового футбольного матча.

А потом дедушка заболел. (К тому моменту он уже несколько лет был единственным Лешкиным дедушкой, и не требовалось уточнять по имени, кого ты имеешь в виду.) Он часто лежал в больницах, после чего ему не становилось лучше, проходил какие-то выматывающие курсы лечения, но, возвращаясь домой, все так же называл Лешку «мой мальчик» и рассказывал про звезды. Бабушка, несмотря на почти фанатичную веру в советскую науку и медицину, пошла к травницам и ворожеям. (Найти которых в то время было ой как непросто!) Заговоры, травки, таежные сборы и таинственные настои в темных бутылях не помогли. Тогда внезапно вдруг и прозвучало: «Необходимо ехать на историческую родину. Говорят, там лечат». Кажется, первым про «историческую родину» завел речь отец. Бабушка Вера сначала сопротивлялась: «Да кто нас пустит!» А чуть погодя принялась поднимать связи и искать ходы. Отец строил грандиозные планы, как они все станут жить «там», как все будет хорошо в далекой жаркой стране. Дедушка, измученный болезнью, в дебатах не участвовал. Казалось, все его силы сосредоточились на одном – борьбе с непрекращающейся болью. Даже про звезды они с Лешкой уже не беседовали. Мама молчала. В обсуждения и планы не лезла, но и не протестовала. Все и так знали, что «там медицина лучше, лечат и не такое». Поиски «выхода» и «нужных людей» тянулись почти год. Наконец впереди забрезжила надежда: знакомый чьих-то знакомых, который мог помочь «на самом верху». А потом дедушки не стало: однажды ночью он уснул и не проснулся. В их пропахшей лекарствами и болезнью квартире сразу же началась суета: какие-то посторонние люди приходили и уходили, бабушка Вера плакала, папа твердил: «Надо хоронить по правилам!»