Дальними дорогами (СИ), стр. 32

— Вчера разгружали? — понимающе усмехнулся Гольдман, разглядывая странным образом извлеченные словно из ниоткуда два сочных плода. Не подобными ли некий Змий соблазнил однажды бедняжку Еву?

— Сегодня. Утром.

Ах да, точно! Воскресенье.

Яблоки выглядели роскошно, такие, наверное, и впрямь можно было достать только из-под прилавка: яркие, глянцевые, красно-желтые — Гольдман этот сорт просто обожал. Он взял одно, ткнулся в него носом — пахло летом. Чем-то свежим и солнечным.

Недолго думая, Гольдман протер оба полой Юркиного снежно-белого халата, пренебрегая всеми возможными правилами гигиены, с аппетитом вонзил зубы в одно, а второе протянул Блохину.

— По-братски.

Тот не стал отказываться, как это непременно сделали бы из вежливости девяносто девять процентов гольдмановских знакомых, исключая, разве что верную подругу Лизку. Она тоже понимала, что значит «по-братски».

Гольдман с удовольствием наблюдал, как Юрка ест: от души, с наслаждением прикрывая глаза, втягивает кисло-сладкий яблочный сок, хрустит очередным откушенным куском, перетирая его своими красивыми ровными зубами, проводит языком по губам, вызывая во всем Лешкином теле непроизвольную дрожь тайного восторга. («Губы еще – бог с ними, но красивые зубы!.. Гольдман, ты псих!»)

Хорошо хоть, Юрка на него не смотрел. А то кое-кто точно подавился бы — насмерть. Ладно, больница, в конце концов — спасли бы! Но вышло бы неудобно.

— Юр, а как ты сюда проник? Пропуска-то у тебя нет?

Юрка с великолепным презрением дернул плечом.

— Подумаешь, пропуск! Места надо знать и очень быстро бегать.

— Интригуешь? — подозрительно поинтересовался Гольдман.

— Что вы, Алексей Евгеньич, даже не пытаюсь! Как сюда пролезть, меня Ландыш научила.

— Кто?

— Ландыш. Девчонка из нашей общаги. Она тут медсестрой работает. В ожоговом.

— Ну?

— В этой больнице студенты-медики практику проходят.

Гольдман кивнул. За свою жизнь ему не раз и не два случалось становиться наглядным пособием для таких вот практикантов. И практиканток. А уж сколько в него иголок понавтыкали дрожащими от ужаса ледяными руками!..

— Вот. И у них внизу, в подвале — собственный студенческий гардероб. О нем только свои знают, и никто никаких документов не спрашивает. Халат мне Ландыш дала и путь нарисовала, — в Юркином голосе зазвучала самая настоящая гордость. И Гольдман ее разделял — было чем гордиться! Это надо же — выйти живым из казематов местного Лабиринта и не попасться на обед Минотавру! — Сначала нужно через подвал. Потом по лестнице — на второй этаж. Там переход в другое здание. Ну и опять по лестнице — сюда, на четвертый. А палату мне вашу тоже Ландыш нашла. Хорошая девчонка.

— Просто бриллиант, — мрачно согласился Гольдман, отлично осознавая всю вопиющую беспочвенность подобной ревности и ничего не умея с ней поделать. — А как ты вообще выяснил, где меня искать?

— А мне вас Нелли Семеновна сдала — со всеми потрохами. Как узнали, что вы в больнице и надолго, так и сдала. Сказала: «Проведал бы ты, Блохин, своего классного. Чего он там один мыкается?»

— Я не один! — тут же возмутился Гольдман.

— Девушка навещает? — со знанием дела кивнул Юрка. — Понятно же! Ну… Я подумал, вдруг вы и меня не прогоните?..

Почему-то в груди стало тепло, словно с яблоком он исхитрился проглотить приличный такой кусок золотого южного солнца. «И что это меня Блохин все солнцем кормит? То мандарины, то яблоки…»

— Не прогоню, само собой. Когда тут столь героические деяния! Лестно.

Юрка разулыбался, будто ему прямо сию секунду сделали бог весть какой замечательный комплимент. Но веселье его длилось недолго. Гольдман сразу как-то догадался, что сейчас последует неприятный вопрос, и насторожился. И вопрос таки последовал:

— Мои героические деяния — фигня. А вот что вы, Алексей Евгеньич, забыли в кардиологии?

Гольдман постарался ответить максимально беспечно (он с детства ненавидел грузить окружающих своими проблемами; особенно теми из них, которых никто, кроме него, решить не в состоянии):

— Небольшие неполадки с сердцем, ничего страшного.

Юрка недовольно дернулся. Посмотрел как-то очень по-взрослому, дескать: «Вот только не надо мне… лапшу на уши вешать!»

— А если без этой туфты? Даже я понимаю, что: «Небольшие неполадки с сердцем, ничего страшного», — это ни фига не медицинский диагноз.

Разумеется, он сказал вовсе не «ни фига». Гольдман уже давно уяснил: коли Блохина в его присутствии пробивает на откровенный мат — значит, волнуется. В остальное время Юрка тщательнейшим образом следил за своим невоздержанным языком и контролировал активный словарный запас.

Волновался… Переживал… Черт!

Единственное, что Гольдман мог дать в ответ — это правду. Без той самой «туфты». Он задумчиво поглядел поверх Юркиного плеча на противоположную стену, покрытую унылой больничной светло-зеленой краской, в сколах и трещинах от прошедшего с момента последнего ремонта времени. Повертел в зубах черенок — все, что осталось от некогда восхитительного яблока — дурная привычка, неимоверно раздражавшая маму.

— Врожденный порок сердца – дефект межжелудочковой перегородки. Это когда в перегородке между двумя камерами сердца есть отверстие. Через него венозная кровь, обогащенная углекислым газом, попадает из правого желудочка в левый и смешивается с артериальной кровью. …У тебя как с анатомией?

Юрка серьезно кивнул:

— Сердце уже проходили.

— Значит, понимаешь. …А из левого желудочка кровь, обогащенная углекислым газом, разносится по всему организму, ко всем органам, тканям и клеткам. И они страдают из-за отсутствия кислорода. Поэтому я начинаю быстро задыхаться, появляется одышка, я моментально устаю. И сердце увеличивается в размерах. Долго в таком состоянии оно работать не сможет, однажды просто остановится.

— А… операция? Говорят, сейчас много чего делают.

— Была операция, — Гольдман едва удержался, чтобы не погладить жутко расстроенного его рассказом Юрку по голове. Нежности… Еще не хватало! — Когда мне исполнилось три года. Шрам на всю жизнь остался. Компенсировали чего-то там. Живу помаленьку. Только иногда… накрывает.

— С чего накрывает? — Блохин зрил, что называется, в корень.

— Да с чего угодно. Погода — дрянь, перенервничал, на фоне какого-нибудь гриппа обострение.

(Ты.)

— И вы вот с… этим… в школе преподаете? Там же… сплошной стресс — даже я понимаю!

Гольдман улыбнулся. Было до одури приятно осознавать, что о тебе вот так, пусть неловко, но заботятся. Не какой-то левый человек — Юрка. Яблоки притащил, тайными тропами в тыл врага пробирался, переживает…

— Юр, ну нельзя же мне самого себя в вату завернуть и на полочку положить. Жизнь одна.

— «И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» Знаем-знаем! Любимая цитата Сколопендры.

— Кого-кого?

Блохин чуть стушевался, но ответил с вызовом:

— Русичка Надежда Петровна — Сколопендра. Вы разве не в курсе? Ее все у нас так зовут. Характер такой же оху… замечательный. И укус… ядовитый.

— А у меня какое прозвище? — полюбопытствовал Гольдман. — Вдруг тоже что-нибудь… малосимпатичное?

(Когда еще появится столь великолепная возможность услышать «глас народа», можно сказать, из первых уст?)

Юрка «сделал ежика» — посопел выразительно.

— Да не-е, нету у вас никакого прозвища. Гольдман и Гольдман. Иногда фамилия… лучше всякого прозвища звучит.

Гольдман обернулся к окну за спиной — темень тьмущая.

— У тебя часы есть?

Блохин глянул на запястье.

— Шесть. Без пятнадцати. Ой! Меня же в гардеробе предупредили, что они только до шести! Алексей Евгеньич, я завтра не приду…

— Что ты, Юр! И вовсе не надо. Видишь же: я тут вполне бодро себя чувствую.

— Ага. А тяжело дышите, когда много поговорите — исключительно из вредности!

Наблюдательный!

— Юр, ко мне Лизавета приходит, навещает. Чего тебе… мотаться.