Дальними дорогами (СИ), стр. 25

Единственное, что они с Вадимом тогда успели, едва переступив порог, это растопить печь, спасаясь от промозглой сырости и холода. А затем их накрыло. Что называется, «с головой». Целоваться начали прямо возле печки, в результате чего оказались на полу, на расстеленных по всему дому половичках, которые просто в невообразимых количествах вязала из разных тряпок Вадькина бабушка. Кончили оба почти мгновенно — всего-то от поцелуев и нескольких торопливых движений рук. Потом Вадим, ругаясь себе под нос, искал в комоде чистое полотенце, чтобы ликвидировать следы безобразия, мочил его под глухо брякающим рукомойником, приводил в порядок себя и Лешку, не забывая попутно припадать ласкающими губами к любому открытому участку кожи, до какого только мог дотянуться.

Понятное дело, до кровати они добрались уже снова изрядно возбужденные. От одежды избавлялись судорожными рывками, словно от этого зависела их жизнь. Алексей опрокинул своего… опрокинул Вадьку на спину, принялся выцеловывать на нем карту собственного — одного на двоих — звездного неба. Вадька стонал и выгибался луком в его руках. Кровь билась в ушах сумасшедшими басами.

Когда Лешкины губы привычно сместились вниз (терпеть уже не оставалось совершенно никаких сил), Вадим замер и резко отстранился, вывернулся из ладоней, как скользкий от пота дельфин. (Интересно, а дельфины вообще потеют? У Гольдмана было плохо с биологией.)

— Стой!

— Эм-м-м? — озадаченно промычал Алексей, пытаясь настигнуть исчезающую добычу и возвратить ее на законное место. Пылающую от недавних поцелуев кожу губ обжигало внезапным холодом.

— Стой, тебе говорю!

— Ва-а-адька! Ты садист!

Новоявленный садист протянул руку и осторожно обвел шершавой ладонью Лешкино лицо: лоб, скулы, подбородок.

— Леш… Тебе не кажется, что пора заканчивать с этим пионерским лагерем?

Гольдман попробовал все-таки задействовать по назначению совершенно поплывшие мозги.

— О чем ты, заяц?

— Не зови меня зайцем! — тут же вскинулся Вадим, а Лешка улыбнулся. — Просто… у нас с тобой все время только ласки-сказки — и… ничего взрослого. Пионерский лагерь. А скорее даже — детский сад. Лё-ё-ёша!..

У Гольдмана мгновенно сладкой судорогой свело горло. Или это был испуг? Они и впрямь никогда не доходили до… самого главного, хотя были вместе уже полтора года — с девятого класса. Стеснялись. Боялись причинить друг другу боль. Да и, признаться честно, не знали — как. Ну и с условиями… осуществления грандиозных планов по большей части не складывалось. Как там говаривал мессир Воланд в «Мастере и Маргарите»: «Квартирный вопрос их немного испортил»? Так вот, квартирный вопрос — как выяснилось — зло вечное, можно сказать, сакральное. Разумеется, непосредственно в тот момент, на продавленной панцирной сетке Вадькиной кровати, Гольдман не мог вот так красиво формулировать и сыпать цитатами — он снова учился дышать, а организм, одновременно норовящий впасть в ступор и лопнуть от желания, яростно сопротивлялся данному, казалось бы, вполне естественному физиологическому процессу.

Через сей дивный эмоциональный коктейль сумело прорваться встревоженное:

— Леш… У тебя, что, приступ?

— Нет, — наконец выдохнул Гольдман. — Просто малость... внезапно. Ты правда хочешь, чтобы мы?..

— Ага!.. — Вадька расплылся в совершенно счастливой улыбке. — Я тут и резиновыми изделиями номер два разжился. И крем для рук у матери позаимствовал. Леш! Пора. Не ждать же, в самом деле, когда нам восемнадцать стукнет. Так и сдохнуть можно… ну этим… — он все-таки покраснел, — девственником.

— Заяц, — не мог не улыбнуться в ответ Гольдман, — после того, что мы друг с другом уже успели попробовать, вряд ли «девственники» — подходящий термин.

Вадим насупился. Наверное, ему тоже не слишком легко дался данный разговор. Готовился, небось. Ночей не спал. А уж каким подвигом для довольно застенчивого Вадьки была покупка пресловутых «резиновых изделий»…

— Тебе смешно, а я, между прочим, даже… клизму себе сделал. Вот.

Гольдмановские глаза буквально полезли на лоб.

— Ты… что сделал?

— Леш, не будь идиотом. Анальный секс без клизмы — это дико неэстетично.

Почему-то от подобного совершенно неромантичного замечания Гольдмана словно пробила молния — от макушки до пят — сильнее, чем от какого-либо, даже самого страстного признания в любви. Хотя бы и в стихах. Вадька… его Вадька!.. Черт!

— Ты хочешь, чтобы я… — слова не подбирались. Тут не до стихов — в дебильное мычание бы не впасть.

— Хочу, — тихо уронил Вадим.

И это «хочу» подвело черту в сомнениях и обсуждениях. Отступившее было возбуждение шарахнуло, точно удар ногой под дых. Они никогда не планировали, «кто будет сверху», просто потому, что считали: это не важно. И не скоро. Там разберемся. Но Вадька, определенно, был более высоким, более сильным, более — с какой угодно точки зрения — мужественным, что ли. Гольдману казалось естественным, что он пожелает когда-нибудь подмять под себя своего мелкого любовника. Мысль о подчинении его, если честно, не пугала. Но и не возбуждала. В конце концов, это же был Вадим, человек, которого он любил — до замирания собственного и без того больного сердца, за которого это самое сердце отдал бы — случись такая необходимость — ни минуты не раздумывая. И каждую из почек. И печень — чего уж там мелочиться! Пусть будет так, как он захочет. Заяц… Пусть будет так, как ты захочешь!

…Все равно в первый раз вышло… не очень. «Через жопу», — как метко заметил, шипя сквозь зубы, Вадим, пока совершенно ошалевший от произошедшего Гольдман носился вокруг с влажным полотенцем, периодически норовя поцеловать ту самую, пострадавшую в процессе, часть Вадькиного организма. То ли крем для рук не справился с поставленной перед ним задачей, то ли растяжка, которую дрожащими пальцами пытался осуществить Лешка «перед тем, как», оказалась недостаточной, то ли двигался дорвавшийся до своего персонального рая герой-любовник слишком резко… Во всяком случае, никакой особой радости их дебютное взрослое «вместе» Вадиму не принесло.

— Никогда больше! Блин… — расстроенно пробормотал Гольдман, сцеловывая горько-соленые дорожки с Вадькиных щек. — Или снизу буду я.

— Дурак ты, — скривил губы в некоем подобии своей обычной солнечной улыбки Вадим. — «Терпение и труд — все перетрут!» И вообще: «Повторенье — мать ученья!» Слышал когда-нибудь, бестолочь? Или тебе ближе: «Per aspera ad astra»?

«Через тернии, — говоришь, — к звездам? Ну я тебе устрою звезды!»

И ведь устроил! Ласкал, облизывал, целовал, прикусывал, не опасаясь в кои-то веки насчет следов (за неделю — сойдут!), сосал так, словно от этого зависела его жизнь, брал глубоко-глубоко в горло — впервые, кажется, ничего не боясь и не испытывая отрицательных ощущений. Что такое «рвотный рефлекс»? Ау! К звездам так к звездам! И Вадька взлетел, оставляя на гольдмановских плечах, на которые в процессе опирался руками, длинные царапины, в очередной раз доказывая, что он вовсе не зайчик, а огромная дикая кошка.

И мурлыкал он после — совсем как кошка:

— Леша… Лешенька… Лешечка… Ты мой любимый… Ты мой хороший…

Наверное, настоящие мужики, те, которые не «пидерасы», никогда не произносят таких романтических бредней. Наверное, они предоставляют все эти постельные признания своим слабым женщинам. Но… Гольдман чувствовал, что и сам сейчас разревется от переполняющей душу нежности и какого-то невероятного понимания правильности происходящего.

Разумеется, они воспользовались советом народной мудрости, касающейся повторения. И не раз — уже через пару дней, когда неприятные ощущения почти перестали преследовать травмированного Вадима. И, кстати, опытным путем выяснили насчет анального секса без применения клизмы — ну не нашлось в садовом домике данного полезного приспособления. М-да… Это было и впрямь неэстетично. С другой стороны, до эстетики ли, когда тело сводит сладкой судорогой от одной мысли о возможности быть вместе, быть ближе, чем просто рядом? И резиновые изделия спасали.