Дальними дорогами (СИ), стр. 24

— Это еще почему? У меня, к слову сказать, ранние «Битлы» как раз на «ребрах» — папенькино наследство. И Элвис, кстати, тоже. И что-то еще.

— «Что-то еще»! — передразнила Лизка. — Лешка, ты — мамонт. Нет, динозавр. Есть же ведь и современные барды, на худой конец!

— Современных бардов я уважаю, — кивнул Гольдман, зачарованно перебирая тяжелые и плотные, в отличие от нынешних пластинок, «сокровища» в потемневших от времени коричневых конвертах. — И даже пою в подходящей компании. Окуджава там, Дольский, Городницкий… Кукин опять же… Галич… Но Вертинский…

— Да-да, расскажи мне уже наконец про Вертинского! А то столько лет с тобой знакомы — до сих пор тайна за семью печатями.

— Нет никакой тайны, — улыбнулся Гольдман, откладывая в сторону «Рио-Риту» и Ива Монтана. — Мама очень любила. Говорила, что Вертинский — мужчина ее мечты. Что она на его песнях отдыхает от пафоса отечественной эстрады. Он к ним приезжал в Каменск где-то в пятидесятых. Мамина мама в хорошем настроении напевала «кое-что из Вертинского». «Я — маленькая балерина… всегда нема…» Или: «Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы? Куда ушел Ваш китайчонок Ли?..» Жаль, я был совсем мелкий, когда бабули не стало. Так, вертятся в памяти какие-то обрывки.

— И вправду — никакой тайны… — Лизка поднялась со своего места, подошла сзади, обняла за плечи мягкими теплыми руками, чмокнула в макушку. — Простой парень Лешка Гольдман. Ты еще там поройся. Может, и Вертинский завалялся. Я их сто лет не доставала.

— Представляешь, когда-то я являлся счастливым обладателем полного набора бабушек и дедушек, а также папы и мамы. И совершенно этого не ценил. На Новый год в квартире было — не продохнуть. Даже специальная широкая доска за диваном хранилась — как раз на случай семейных сборин. Посадочных мест не хватало, так ее на два стула концами укладывали — и получалась скамейка. Вроде вот этой, вашей. Жутко, между прочим, неудобная штука. Задница потом ужасно болит... — все-таки, похоже, водки оказалось выпито слегка чересчур для хлипкого гольдмановского организма. Вот на жалость к себе и потянуло. На воспоминания о золотом детстве, чтоб их! — Лиз, мы за стол в этом году сядем, али как? Успеть бы уходящий проводить.

— Давай включай музыку, а я пока салатиков в тарелки накидаю, — не моргнув глазом отозвалась Лизавета. Вот это и значит — принимать человека любым, со всеми его слюнями и соплями. И пьяными откровениями. Хотя сам Гольдман не считал себя пьяным.

Он откинул крышку патефона, воткнул в гнездо сияющую металлическую ручку с залоснившейся от прикосновений многочисленных пальцев деревянной рукоятью. Бережно, чтобы не залапать не слишком чистыми руками и без того порядком исцарапанной черной поверхности, водрузил на покрытый мягкой бордовой тканью круг «Рио-Риту». Отвел в сторону иглу, а затем аккуратно опустил ее на край пластинки. Все эти простые, в сущности, действия вызывали у него острый приступ почти религиозного восторга. Чудо же! Никакого электричества, несколько энергичных вращений ручки — и неизвестно откуда возникает музыка.

А на столе уже мерцали свечи в разномастных подсвечниках и переливались в их свете три разноцветных шара, повешенных на стоящую в голубой керамической вазе с отбитым краем мохнатую сосновую ветку. И когда только подруга успела соорудить этакую икебану?

Шампанское открылось легко, без особых выкрутасов, и, шипя, полилось в стаканы с обнаженными красотками, которые Лизкин отец как-то раз приволок из заграничной командировки в пылу неконтролируемого увлечения загнивающим Западом. Изначально на красотках имелись купальники, прямо на глазах у изумленной публики плавно исчезающие под действием налитого в стаканы алкоголя. Постепенно способность одеваться и раздеваться была девицами напрочь утрачена, и они остались в чем мать родила, смущая взоры гостей своей ничем не прикрытой наготой. За что и оказались сосланы на дачу по приказу Лизаветиной матушки — женщины широких взглядов, но в некоторых вещах немного старомодной.

— Ну — за уходящий! — решительно сказала Лизка, не дожидаясь, когда Гольдман раскачается на тост. — За все хорошее, что в нем было. Ведь было?

Гольдман почему-то вспомнил Юрку и серьезно кивнул. Хорошее? Сколько угодно!

Вкус «Оливье» после шампанского показался удивительно правильным. Хотя эстеты от кулинарии, скорее всего, с этим бы не согласились. Шпроты тоже удались. И «Мимоза» с картошечкой. А уж шашлыки!

За поеданием дивно пахнущего сочного мяса они едва не пропустили наступление Нового года. Просто великолепно, что Лизавета сообразила положить рядом с сосновой веткой свои здоровенные, откровенно мужские наручные часы.

— Эй, Лешка! Хватай стакан — и на улицу! Счет пошел на минуты!

— Лиз, может, не надо на улицу?..

— Еще как надо! Бегом!!!

Они успели. Елка мигала, ветер сдувал с крыши прямо на непокрытые головы колкий зимний снег, снежинки таяли на щеках и на губах, путались в ресницах. Гольдман начал считать вслух:

— Три, два, один… Бум!

Потом они с Лизаветой добросовестно отсчитали еще одиннадцать совместных «бумов», прежде чем радостно завопить в две глотки:

— Ура-а-а!!!

— С Новым годом! — провозгласил, осушив бокал до дна, Гольдман и от души поцеловал подругу во вкусно пахнущую праздником и морозом щеку.

— С Новым, Лешик, — отозвалась Лизавета, возвращая поцелуй, и слегка потерлась носом о вылезшую к вечеру гольдмановскую щетину. — Счастья тебе. Пусть все сбывается!

— И тебе — того же! Все обязательно сбудется, Лизонька моя. Вот увидишь!

Потом они все-таки откопали в груде грампластинок одну с песнями Вертинского и, обняв друг друга, станцевали томный новогодний танец под шипящее «Над розовым морем вставала луна…»

*

Проснувшись часа в два уже первого января, Гольдман с удовольствием поздравил себя: аттракциона «заснуть мордой в салате» удалось благополучно избежать, равно как и прочих некрасивых выходок, за которые обычно бывает мучительно стыдно на следующий день. В доме было тихо — похоже, Лизка усвистала на улицу по каким-то своим — несомненно важным! — делам. Вставать не хотелось. Гольдман натянул на голову край одеяла и снова прикрыл глаза.

По всей видимости, пробудившись, подруга успела подкинуть в подостывшую за ночь печку еще дров, и теперь те умиротворяюще потрескивали за чугунной заслонкой, а в комнате пахло сосновой смолой и совсем немножко — дымом. Точно как тогда, летом семьдесят восьмого, когда они с Вадимом окончили школу и поступили: Гольдман — в Универ, на физико-астрономический, а Вадька — в железнодорожный на ПГС. Лето выдалось откровенно хреновым — все время шли дожди, а температура болталась где-то вокруг двадцати градусов, то поднимаясь до «жарких» плюс двадцати четырех, то ныряя вниз — до плюс пятнадцати. Поэтому Гольдман страшно удивился, когда Вадим предложил:

— Слушай, мои на неделю отбывают к маминой сестре в Пермь. Давай завалимся к нам на дачу?

— Выращивать рис? — поинтересовался Гольдман. Сливаться с природой в такой непролазной сырости абсолютно не тянуло.

— Дурак, — сказал обиженно Вадим. — Я соскучился — сил никаких нет. У тебя дома — мама, у меня — бабушка. А там — никого. Чтобы добежать до сортира, я тебе зонтик пожертвую.

Против Вадькиного «соскучился» Гольдман оказался бессилен. Он и сам уже готов был на стенку лезть от невозможности остаться наедине. Мама проводила отпуск, полеживая на диване в обнимку с полным собранием «Человеческой комедии» Бальзака. Редкие поцелуи и обжимания на лестничной клетке и в полутьме коридора — при прощании — даже в расчет брать не стоило.

Короче говоря, уже на следующее утро они бодро шлепали от железнодорожной станции по расклякшей от дождей проселочной дороге. Дача у Вернадских была не чета роскошным Лизкиным хоромам — обыкновенный садовый одноэтажный домик со стенами, оклеенными старыми выцветшими обоями в цветочек, и крохотной застекленной верандой, на которой умещались пара стульев, круглый стол со стоящим на нем электрическим самоваром и древний, еще дореволюционный, когда-то кожаный диван с подлокотниками-валиками и высокой спинкой. За окнами услаждал взор изрядно промоченный дождями участок — четыре сотки разнообразных грядок, над которыми, явно вопреки неудобному расположению в низине и глинистой почве, упорно трудилась тетя Валя, Вадькина мама.