Дальними дорогами (СИ), стр. 23

Окрыленный удачей Гольдман ухватил на рынке у «гостей с юга» несколько пучков зелени, которую просто обожал, на обратном пути заскочил в «Гастроном» за кефиром и прочими необходимыми подробностями, порадовался, что мамаша Лёли Заленской из его любимого девятого «Б», свято почитавшая традицию выражать благодарность учителям в сугубо материальном эквиваленте, как раз накануне с заговорщицким видом всучила ему завернутую в три слоя газеты «Правда» бутылку шампанского. Гольдман, само собой, предпочел бы что-нибудь менее дамское, но разжиться перед праздником приличным вином было практически невозможно, так что пришлось довольствоваться малым. А еще — двумя бутылками «Столичной», которые он героически урвал в винном отделе. «Лизка, кажется, собиралась надраться? Ну вот. Под «Северное сияние» — самое оно!»

…Стылое нутро нежилого деревенского дома обволокло их леденящим душу холодом. После не слишком жаркой электрички и бодрой прогулки по честным минус двадцати хотелось тепла и уюта, а не борьбы не на жизнь, а на смерть с черным жерлом массивной русской печи. Минут десять понаблюдав за жалкими попытками Гольдмана разжечь в пасти этого чудовища огонь, Лизка констатировала, что он — «вопиющая бездарность», и велела идти вворачивать пробки и подключать холодильник.

— Чтобы в нем греться? — клацая зубами, поинтересовался Гольдман, за что был награжден непередаваемо высокомерным взглядом, сопровождаемым насмешливой игрой дивных собольих бровей.

Спустя пять минут Лизавета в очередной раз доказала, что «дело мастера боится»: в печке за железной заслонкой радостно потрескивал буйный огонь, на чугунине грелись два ведра воды — для готовки и уборки (воду Гольдман героически набрал из располагавшейся через дорогу колонки, едва не навернувшись от души на страшной даже на вид наледи), а холодильник «ЗИЛ», бодро урча, переваривал закинутые в него продукты.

Вообще-то, Гольдман не являлся ярым поклонником зимних выездов на природу. Ему была чужда романтика постоянно нуждающейся в подкормке деревенской печи и ледяного уличного сортира. Он определенно предпочитал теплые клозеты.

Но сегодня остаться дома означало бы оказаться наедине с самим собой, запахом мандаринов и собственными непутевыми мыслями. И чувством вины. Нет уж, лучше неотапливаемые удобства.

— Лешк, баню заводить? — решительная и раскрасневшаяся от возни у плиты Лизавета выглянула на улицу, где Гольдман старательно расчищал дорожку от дома до беседки с мангалом.

— Лиз, давай завтра. У нас и так — планов громадье. С баней мы с тобой точно до Нового года не дотянем. А вот завтра… выспимся, побездельничаем — и в баньку. Мы ведь здесь на два дня?

— А то! Можем даже на три, если захочешь. Или на четыре. Завтра у нас что? Четверг? И-и-и… эх! Первое, второе… суббота и воскресенье. Отдохнем по полной! Надеюсь, в субботу тебя не ждут подвиги на благо родной системы народного образования, бедный труженик педагогического фронта?

— Никак нет! Свободен, как рыба в полете!

Гольдман залихватски махнул лопатой, отправляя очередную порцию снега в высокий сугроб. Работы ему нынче было — непочатый край. И… четыре дня, да! И лучше всего — провести их, засунув голову в тот самый сугроб — для тотального охлаждения мозгов. А что? Алексей Гольдман — почетный страус урало-сибирского региона!

Когда дорожка оказалась прочищена, а снега покорены, Гольдман вернулся в дом, чтобы слегка подкрепить угасшие силы. Лизавета поставила перед ним самовар и целую тарелку бутербродов — с сыром и колбасой. Было очевидно, что подруга подошла к вопросу кормления своего единственного и неповторимого мужчины с полной ответственностью.

— Щас спою! — сыто пробормотал Гольдман, укладываясь пузом кверху на широкую основательную лавку, собственноручно сколоченную Лизкиным отцом. — Разбуди меня, когда часы начнут бить двенадцать.

— Эй! — Лизка шутливо замахнулась на него полотенцем. — Не наглеть! Тебе еще лампочки на елку наматывать и удлинитель в батянином хламе искать. А потом — шашлыки.

Гольдман печально вздохнул.

— Может, ну их — эти лампочки? Что за мещанская пошлость? А шашлыки завтра пожарим. Не поверишь, с этим окончанием четверти я нормально не спал уже недели три.

— Вот и еще немного не поспишь, — подруга казалась совершенно неумолимой. — Не будь скотиной, Лешка! Я этого Нового года, между прочим, одиннадцать месяцев ждала! А еще ты обещал со мной напиться. Что я — одна напиваться буду? Учти, питье в одиночестве — верный путь к алкоголизму. А женский алкоголизм, как утверждают специалисты, неизлечим.

— Лизавета-а!

— Что «Лизавета»?! Я уже двадцать шесть лет «Лизавета»! А в эти снега ты меня вытащил — ты и развлекай!

Пришлось вставать, разматывать елочную гирлянду с пластмассовыми лампочками-фонариками, которые, к счастью, весело горели и даже подмигивали вразнобой, нырять в сарайку (по совместительству — мастерскую), где дядя Петя складировал всяческое полезное в хозяйстве барахло, искать удлинитель, заодно едва не свернув с самой высокой полки непонятно зачем сберегаемый тут же остов древней настольной лампы, лезть на воткнутую в сугроб у растущей возле дома разлапистой ели опасно шатающуюся деревянную стремянку (Лизка мужественно страховала, придавливая верткую конструкцию всем своим немалым весом). Короче, оба развлеклись по полной.

Зато елочка, до этого украшенная лишь россыпью снежинок, стала переливаться праздничными огоньками, стремянка отправилась обратно в сарай, а Гольдман с осознанием выполненного долга и слегка дрожащими от отступившего напряжения руками и коленками начал заготовку углей для шашлыков. В конце концов дрова в мангале радостно занялись, проиграв в неравной борьбе человеческим гению и упорству, Лизка нанизала основательно промариновавшиеся в кефире кусочки мяса на шампуры, и над участком поплыл волшебный, намертво связанный с летом, запах жарящихся шашлыков.

Давно стемнело. Гольдман периодически совершал набеги в дом, чтобы глотнуть — совсем чуть-чуть, для сугреву — водчоночки и закусить хрустящими солененькими огурчиками, двухлитровую банку которых рачительная хозяйка не поленилась приволочь из города вместе со всеми прочими вкусностями. Когда кастрюля с шашлыками оказалась, наконец, стоящей посреди накрытого яркой клетчатой скатертью стола, в тесной компании тазика с «Оливье», тарелки с «Мимозой», вскрытой банки прибалтийских шпрот и дымящейся отварной картошечки со свежим укропом, часы уже показывали без пяти минут одиннадцать — самое время садиться за стол.

Гольдман лишь понадеялся, что до полуночи не рухнет мордой в салат, сраженный усталостью и водкой пополам с новогодним «Советским» полусладким. Лизка выволокла из-под высокой, покрытой белым кружевным покрывалом кровати потертую красную коробку патефона и пачку старых пластинок.

— Уповаю только на то, — произнес, сверкая от восторга глазами, Гольдман, —

что это не речь товарища Сталина о проекте Конституции с записью аплодисментов на семи пластинках?

— Увы! — притворно вздохнула Лизавета. — Музычка всякая. Ничего такого монументально-исторического.

— А Вертинский есть?

— Леш, ты прямо-таки свихнутый на этом своем Вертинском! Ну признайся: нормально, когда молодой современный мужик вместо рока слушает всяческое?..

— Старьмо! — подсказал Гольдман, вспомнив незабываемый новогодний вечер.

— Вот. Старьмо — звучит чрезвычайно правильно.

— Лиз, рок-то я тоже употребляю.

— Ага. Когда я с магнитофоном в обнимку в гости заваливаюсь. У тебя даже магнитофона своего нет!

— У меня отличная акустика, между прочим! «Вега-106» — это тебе не баран чихнул! А твой драный «Филлипс» с одним динамиком, тысяча восемьсот двенадцатого года выпуска, без слез просто слушать невозможно.

— Толку-то от твоих динамиков, — оскорбилась за свою любимую игрушку Лизавета, — если ты на ней старые заезженные пластинки гоняешь. Спасибо еще, что «ребер» в хозяйстве не водится!

Тут настал черед обидеться Гольдману.