Дальними дорогами (СИ), стр. 22

Это было не просто мило. Это было, честно сказать, чертовски трогательно.

— Чаю выпьешь со мной? В честь наступающего? Шампанское не предлагаю.

— Да ну его! Чего там хорошего, в этом шампанском? Газировка кусачая. Нет, спасибо. Я на минутку забежал – поздравить вот.

— Торопишься? – Гольдману на мгновение стало грустно, словно он уже и в самом деле мысленно наладился пить с Юркой чай на крохотной кухне вприкуску с «Подмосковным» батоном, щедро посыпанным сахаром.

— Ага! – Юрка улыбнулся тепло и искренне. – Мы с Ленкой в кино идем. На «Новых амазонок», – тут он почему-то покраснел. – Говорят, отпадная штука.

Гольдман про себя повспоминал, что ему известно о скандальном «отпадном» фильме (судя по отзывам: сиськи, много сисек и шуток ниже пояса, и при всем при том – тонкий польский юмор… м-да… недетский фильмец…), и осторожно полюбопытствовал:

— А вас пустят? Там же «детям до шестнадцати»?

— Ха! Попробовали бы не пустить! Нам-то как раз уже шестнадцать есть. При случае можем и паспортом в рожу ткнуть.

Это прозвучало так высокомерно-гордо, как звучит аккурат в том самом «почти взрослом» возрасте, когда шестнадцать кажутся солидным жизненным рубежом и чуть ли не персональной «нобелевкой».

— Миль пардон, сударь, — покаянно склонил голову Гольдман. – Привык общаться с детишками в школе. Страшно заблуждался. Прошу простить.

Юрка рассмеялся.

— Да что вы, Алексей Евгеньич! Все же понятно! По сравнению с вами…

Неприятно царапнуло: «по сравнению с вами». Сразу захотелось возопить: «Мне всего-то двадцать шесть!» Гольдман мысленно усмехнулся собственной глупости. Вот что бывает, когда крыша отправляется в дальний путь. Будешь, как старый опереточный ловелас, доказывать мальчишке, что ты еще весьма «ого-го»? «Иго-го». Как там, в любимом кино:

Видней мужская красота в морщинах

И в седине, и в седине. И се-е-е-ди-не!

Вместо этого он только восторженно сунул нос в авоську и блаженно, всеми легкими вдохнул запах Нового года. Вот так. И долой ненужные мысли.

— Спасибо, Юр, что зашел. Очень вовремя.

— Я думал зайти завтра. Но, во-первых, до завтра мои все сожрут. А во-вторых, вдруг вы куда-нибудь встречать уедете?

— Ну и правильно подумал, — кивнул Гольдман. – На завтра у меня грандиозные планы!

— С девушкой встречаете? – понятливо ухмыльнулся Юрка.

— С ней, — глазом не моргнув соврал Гольдман. – На дачу поедем, будем шашлыки жарить, на русской печке валяться, хороводы вокруг елки во дворе водить.

— Ну тогда… Счастливого Нового года?

— И тебе, Юр. Пусть все твои желания исполнятся.

Пожалуй, вот ради того, чтобы Юркины желания исполнились, Гольдман готов был снова писать на бумажных салфетках и глотать омерзительный на вкус серый пепел пополам с колючими пузырьками.

— И ваши, — сказал с порога Блохин.

Гольдман очень аккуратно закрыл дверь, а потом медленно стек по ней вниз, как последнее сокровище и единственный в мире спасательный круг прижимая к груди сетку с пахнущими праздником солнечными мандаринами.

*

К вечеру его так достали собственный душевный раздрай и пустая квартира, пропахшая чертовыми мандаринами, что он позвонил Лизавете.

— О, Лешечек ненаглядный! Какими судьбами?

Гольдман решил не огрызаться на от всего сердца ненавидимого «Лешечка», а вместо этого сдержанно спросил:

— Привет, Лиса! Как дела?

— Как сажа бела! — радостно отрапортовала подруга. — Жду наступления завтра, чтобы вдрызг нажраться. Повод, блин!

— Одна будешь нажираться? Или в теплой компании?

— Какие на фиг душевные теплые компании, Лешик? Кругом одни… дебилы. А ты?

— А у меня предложение. Встречное. — Молчание на том конце провода стало заинтересованным. — Давай махнем к тебе на дачу. Елку нарядим. Шашлыки пожарим.

А вот нефиг было врать так вдохновенно! Сам в результате проникся.

— Там холодно, Леш. С осени не топили.

Гольдман будто наяву видел, как Лизавета зябко кутается в свою любимую вязаную шаль. Несмотря на пышные «уютные» формы, подруга постоянно мерзла — что-то там с сосудами.

Но Гольдмана уже «несло»:

— А мы с утра приедем и протопим. У вас же там печка русская. И дрова дядя Петя всегда с осени в дом стаскивает. Так что возьмутся легко. А с мангалом я сам разберусь. Ну? Где твой здоровый дух авантюризма?

— В Ленинграде остался, — буркнула Лизавета. — И там же сдох от тоски.

— Лизка! — рявкнул Гольдман. — Отставить страдания! Давай диктуй список продуктов — я с утра за мясом на рынок сгоняю. Приедем — замаринуем, к ночи будет готово.

— Разве что в кефире… — несмело проблеяла Лизавета. — В нем точно — долго не надо.

Гольдман победно ухмыльнулся. «Война — фигня, главное — маневры!»

— Значит, куплю кефир. Мысли быстрее. Жду звонка.

Она перезвонила через полчаса. За что Гольдман среди прочего ценил боевую подругу, так это за пунктуальность. Он совершенно не терпел опоздания и опаздывающих.

Список оказался не слишком длинным и по делу. Гольдмана касались, по сути, только шашлыки и спиртное, остальное Лизка взяла на себя.

— Э-э-э… кстати! — в самом конце разговора вдруг спохватился Гольдман. — А тебя вообще завтра отпустят? День-то рабочий!

(И не у всех, к несчастью, есть такое понимающее начальство, как многоуважаемая Вера Павловна, которая на сегодняшнем педсовете, не дрогнув ни единой складкой лица, обозначила тридцать первое декабря «методическим днем» и велела как можно тщательнее работать с бумагами на дому и заниматься самообразованием.)

— Ха! — отозвалась Лизавета. — Тоже мне, проблема! Позвоню с утра Павлюку, скажу, что у меня месячные начались — не могу — умираю по правде.

— Лизка! — слегка оторопел от подобной степени откровенности Гольдман. Среди его знакомых было много знатоков и любителей разговорного русского языка, даже две совершенно невоздержанных в слововыражении филологини, но иногда Лизаветина привычка проговаривать вслух довольно интимные вещи продолжала по-прежнему шокировать. — Мы, конечно, с тобой — задушевные подруги и все такое, но не забывай, что по сути своей я все-таки мужчина.

— Тю-ю! — пропела, ничуть не смутившись, поганка. — Кончай трепыхаться на пустом месте, Лешик! У нас завтра две трети лаборатории будут от месячных страдать, включая самого Павлюка. После сегодняшней-то пьянки! Как полагаешь, чего это вдруг празднование Нового года устроили не в институте? Потому что там теперь — ни-зя-я-я! Ладно, я первая слиняла. Остобрыдли эти пьяные морды. И пьяные лапы, — добавила она, немного помолчав.

— Разве Павлюк — не мужчина? — уточнил несколько запутавшийся в Лизкиных построениях Гольдман.

— Мужик, — подтвердила Лизавета. — Поэтому назовет месячные «желудочным гриппом». Короче, Лешик, завтра в одиннадцать пятнадцать с Центрального вокзала идет электричка. Встретимся без пятнадцати под часами.

*

Тридцать первого декабря — день тяжелый. Даже если не требуется тащиться на работу. Зато сразу всплывает целая куча супер-неотложных дел, которые ни за что нельзя перенести хотя бы на одни сутки…

С утра Гольдман рванул на рынок. Был у него там один полезный человек — мясник Лёва Ильягуев, доставшийся по наследству от растворившихся во времени и пространстве еврейских родственников. «А мясо надо брать только у Лёвы, — говаривала бабушка Вера Моисеевна. — Другие, сволочи, надуют — и глазом не моргнут». Уже совсем седой, но оттого не менее колоритный, пересыпающий свою речь то армянскими, то еврейскими словечками Лёва обрадовался Гольдману как родному и вытащил из-под прилавка совершенно роскошный кусок вырезки.

— Держу для своих! Свежее — вчера бегало! С Новым годом, Лешечка! Мазлтов!

Гольдман, знавший на языке семитских предков всего два слова: «Мазлтов!» («Поздравляю!») и «Лэхаим!» («За жизнь!»), отозвался со всем почтением:

— И тебя, Лёва! — мясник почему-то ужасно обижался, когда к нему обращались на «вы»: «Что я – какой-нибудь зажравший поц, а не старый-добрый Лёва?!» — С Новым! Мазлтов!