Дальними дорогами (СИ), стр. 20

Если б не было тебя,

Я был бы лишь еще одной точкой

В этом мире, который приходит и уходит.

Я чувствовал бы себя потерянным.

Ты была бы мне так нужна…

Однажды ему довелось услышать: «Словно кто-то прошелся по моей могиле». Теперь он достоверно знал, что именно имел в виду тот человек. На сердце легла стылая, нездешняя лапа, и стало больно дышать. Что ж так хреново-то, а? Дыши, Гольдман, дыши! Ну!

Юрка слегка отстранился от своей партнерши, под белой рубашкой напряглись сильные мышцы спины, на шее блеснуло серебряное боа мишуры. Широкие, совсем взрослые плечи, гибкая талия, длинные ноги, которые не портили даже выношенные школьные брюки — да, все так, а еще — трогательный ежик русых волос на затылке и абсолютно детское оттопыренное ухо.

Если б не было тебя,

Скажи, как бы тогда жил я?

Я мог бы делать вид, что это я,

Но я бы не был настоящим.

Если б не было тебя,

Я думаю, я бы тогда нашел ее,

Тайну жизни, ее смысл,

Просто для того, чтобы тебя создать

И на тебя смотреть…

Нельзя было смотреть, нельзя! И совершенно невозможно оторваться. Словно спиной почувствовав взгляд, Юрка на изгибе мелодии сделал два быстрых шага, завершая поворот, и оказался к Гольдману лицом. Странно, как все сложилось: из двух противоположных концов зала они глядели друг другу в глаза, точно так и задумывалось изначально. Не ими, глупыми людьми — мирозданием. На мгновение замерло все: музыка, время, даже сердце. Умом Гольдман понимал, что почти невидим среди теней. Иногда ум — довольно жалкое оправдание неверию.

Затем Юрка шевельнулся, оборвав контакт, что-то ответил Ленке; мигнул, уходя в сторону, прожектор; закончилась мелодия. Гольдман судорожно вдохнул тяжелый, пахнущий потом воздух зала. «Момент истины»? Так, кажется, принято говорить? В том, что это именно он, падла, не оставалось никаких сомнений. И как теперь?

Из динамиков радостно рвануло:

На недельку, до второго

Я уеду в Комарово…

Чувствуя, как где-то в горле колотится сердце, Гольдман выполз в прохладный сумеречный коридор. (Все лампы в нем были выключены, лишь где-то в районе гардероба горел свет.) Пожалуй, сейчас он бы согласился даже на «Три семерки». Или на что-нибудь покрепче. И черт с ними — с трудовой дисциплиной и с нравственным обликом советского педагога! Однако вот беда: никто ему не нальет. Что же делать-то, а?

Стараясь не поддаваться панике, Гольдман прошел по коридору, забрался с ногами на низкий подоконник и стал размеренно дышать, пытаясь разглядеть за сиянием городских огней ранние звезды. Иногда ему это удавалось.

— Алексей Евгеньич, вам плохо?

Да чтоб тебя! Чтоб тебя! Чтоб тебя! Ну прямо — хоть головой о стекло бейся! Блохина ему тут только для полного счастья не хватало! С гребаной заботой в голосе. Что ж ты, как пастушья овчарка, мальчик? Ничего не станется с твоей послушной овцой. Никуда она теперь от тебя не денется — уж поверь мне.

— Алексей Евгеньич!

— Все нормально, Юр. Просто устал. День был… суматошный.

Гольдман аж сам порадовался тому, насколько спокойно и нейтрально звучал его голос. Может, он и вправду все сам себе нафантазировал? Поддался на игру проклятых теней? И та дрожь — по позвоночнику, и горячий узел — в животе, — тоже привиделись? И сердце внезапно стало сбоить — на смену погоды? И Юркин взгляд — там, в конце — сплошное наваждение, глупый морок?

— Шли бы вы домой, Алексей Евгеньич.

Гольдман попытался взять себя в руки. Юрка не виноват. Никто не виноват, кроме одного, больного на всю голову извращенца. Ему удалось легкомысленно (он надеялся, что это выглядело именно легкомысленно) пожать плечами.

— Меня обязали следить за порядком. Если что… — он дернул уголком рта, припоминая цитату: — «Мой меч — твоя голова с плеч!»

В дверях спортзала показалась сияюще-снежная даже в сумраке коридора Петрова.

— Юрик! Ну где ты там потерялся?

— Сейчас, Лен. Погоди.

— Иди, Юр, — Гольдман сполз с подоконника, одернул пиджак, на ощупь поправил галстук. — Все будет нормально.

Никогда он еще, пожалуй, не изрекал настолько откровенной лжи. Но эта ложь касалась только его — и никого больше. Так что…

— Давайте я вам помогу? Пройдусь по школе, шугану, кого надо?

Можно было, разумеется, гордо отказаться. Порвать все связи. Уйти в туман без габаритов. Превратиться для Блохина просто в одного из преподов. Нет, не так: в подлое брехло, сперва предложившее помощь, а потом слинявшее в самом начале пути. Это оказалось бы, наверное, проще всего для Гольдмана. Можно было бы, кстати, даже перевестись в другую школу. Уехать в другой город. Подальше. Где не будет соблазна смотреть и слушать. Где ты научишься наконец не думать о том, о чем думать не имеешь права. Хороший выход. Правильный.

А что останется Юрке? То-то же.

— Спасибо, Юр, — сказал Гольдман. — Это было бы здорово. Давай так: на тебе — второй этаж. А я проверю первый. Третий и четвертый закрыты намертво. И постарайся не ввязываться в драки.

— Что я, не понимаю, Алексей Евгеньич?! — обиженно пробасил Блохин. — Сделаем в наилучшем виде.

Он с топотом рванул по коридору к своей ненаглядной Ленке, что-то пошептал ей, выслушал ответную тираду на повышенных тонах и вернулся обратно неспешным расслабленным шагом. Один.

— Рушу я твою личную жизнь? — не удержался от вопроса Гольдман.

— На корню, — усмехнулся Юрка.

— Так ты иди. Я сам.

— Алексей Евгеньич, чего вы? — рука Блохина каким-то легким дружеским жестом коснулась гольдмановского плеча. «Видел бы нас сейчас кто-нибудь из коллег!» — на грани паники и восторга подумал Гольдман. Рука исчезла, но ощущение тепла осталось, словно Юрка не плечо погладил, а сердце. — Ничего с ней не станется. Она вообще сегодня какая-то странная. Ревнует, что ли? Вот только… к кому?

Что там мама говорила про вещее женское сердце? Чувствует Елена Прекрасная, как кто-то внимательно смотрит на ее Париса? Да ну, ерунда все это. Просто подростковые игры в доминантность. Из серии: «Помни: я всегда могу сказать: «К ноге!» И ты побежишь». Однако вот Юрка… Он может и не побежать. Знает ли об этом неглупая девочка Лена Петрова? А ты? Откуда ты, Гольдман, так много знаешь про Блохина?

Он сообразил, что уже пару минут молчит, пристально разглядывая блохинское плечо, обтянутое белой рубашкой, и что Юрка терпеливейшим образом ждет, когда преподаватель наконец вынырнет из транса. Вот идиотизм-то какой! Гольдман, соберись!

— Э-э-э… пойдем? Что-то я и вправду слегка замедленно сегодня реагирую.

— Устали, — понимающе кивнул Юрка, старательно укорачивая шаги, чтобы двигаться параллельно с Гольдманом. — Концерт был… охуенный! Ой…

Гольдман от души расхохотался.

— Слушай, ну ты вконец оборзел, Блохин!

— Простите! Сорвалось, — мурлыкнул мерзавец, явно не чувствующий ни капли раскаяния. Гольдману даже показалось, что случайная оговорка ни черта не была случайной.

На этой оптимистической ноте они и расползлись по своим этажам.

Первый этаж порадовал Гольдмана тишиной и пустотой. Детки отплясывали на дискотеке. Преподаватели гоняли чаи (и не только) в столовой. Дураков нарываться под носом у учителей не оказалось. Правда, в пионерской комнате он обнаружил обжимавшуюся парочку десятиклассников, которые прыснули мимо него со скоростью вспугнутых гончей зайцев. Гольдман опознал весь прошлый год находившихся в контрах Иващенко и Белую, но прикапываться и читать морали не стал. Хотелось надеяться, что ничего серьезного эти дети сотворить еще не успели, судя по тому, что одежда у них пребывала в относительном порядке.

Стоя посреди пустой, темной и гулкой пионерской комнаты, он до боли отчетливо вспомнил, как давным-давно, в собственной комсомольской юности, уединялся в почти таком же бесполезном помещении с Вадькой — якобы для создания очередной стенгазеты. И какие у Вадима были нежные губы и горячие руки. И как их обоих прошибало током, стоило лишь соприкоснуться — хотя бы ладонями. А уж если не только ладонями… И как это было прекрасно, сказочно, волшебно — по-настоящему. Запретно и жутко. С четким пониманием: навсегда. Вместе — не разбить. Сказал бы ему кто-нибудь тогда, что это — явление временное, просто бушующие подростковые гормоны, — Гольдман бы не поверил. Ведь они точно знали, как называется происходящее между ними. И были убеждены, что вместе смогут все. Жаль только, у Судьбы на сей счет имелись совсем другие планы.