Дальними дорогами (СИ), стр. 19

Обиженный Юрка наплевал на совместные занятия и вообще делал вид, что они не знакомы. Гольдман не без удовольствия рассматривал в журнале блохинские оценки: по всем предметам, кроме русского и литературы, во второй четверти выходили вполне себе твердые трояки. Не зря они с Юркой практически два месяца пахали как проклятые! Ничего! Лиха беда начало! После каникул он из этого оболтуса душу вытрясет. А пока… Пока пускай пыхтит себе под нос. Ежик.

Концерт прошел на ура. Только завуч с русичкой, сидевшие рядом, почти синхронно кривили губы в недовольных гримасах, а если все же и пытались улыбаться, то удавалось им это… не очень. Что до Веры Павловны, то, похоже, директор двадцать седьмой пару раз даже смахнула с глаз набежавшие от смеха слезы, чем повергла наблюдавшего за ней из-за кулис Гольдмана в легкий шок. Завуч по воспитательной работе Александр Николаевич задумчиво теребил очередной вырвиглазный галстук цвета зеленый электрик и, очевидно, размышлял, как ему лучше преподнести сие безобразие в своем отчете по внеклассным мероприятиям. Глаза сидящего на последнем ряду Блохина были скрыты сумраком, хотя Гольдман сильно подозревал, что Юрка примитивнейшим образом завидует тем, кто все-таки оказался в гуще событий. А особенно — Стасу Смирнову, игравшему того самого пирата: маленький, чернявый, в резиновых сапогах с бумажными отворотами тот резво скакал по сцене, размахивая чрезвычайно страшным, вырезанным из картона турецким ятаганом, и залихватски подкручивал намалеванные театральным гримом шикарные черные усы. Девчонки, занятые в массовке, умирали от восторга.

Не обошлось без накладок. На выступлении седьмого «А» вырубился микрофон, и у солиста едва не случился микроинфаркт, но класс не растерялся, и финал пиратской песенки про «малютку леди» допевали уже довольно слаженным хором. В сценке из Стивенсона у восьмого «А» рухнула нарисованная бочка, в которой прятался Джим Хокинс. Актеры на голубом глазу воткнули ее на место, так и «не заметив» шокированно озирающегося по сторонам Джима. Ну и еще кое-что — по мелочам.

«Пострадавший отделался легким испугом!» — подумал Гольдман, слушая, как сводный хор пиратов средней школы номер двадцать семь вдохновенно выводит всей силой молодых здоровых глоток:

Когда воротимся мы в Портленд,

Мы будем кротки, как овечки.

Но только в Портленд воротиться

Нам не придется никогда.

Гольдман подозревал, что когда-нибудь ему еще аукнутся эти «кроткие овечки», но, определенно, не сегодня. Сегодня он был абсолютно счастлив. Как там? «Мавр сделал свое дело»? Гольдман сделал свое дело, Гольдман может…

— Алексей Евгеньевич! — завуч Ираида Александровна возникла на его пути внезапно, точно одна из макбетовских ведьм. — Вы-то мне, дорогой, и нужны!

Гольдман понял, что слинять просто так мавру никто не даст. И всем пофиг, сколько времени он спал в последние несколько дней. Сейчас Родина призовет — и кирдык.

— У Семена Степановича жуткий гипертонический криз, — (Гольдман перевел это для себя, как «некто злоупотребил запрещенными спиртными напитками, пока прочие, не щадя живота своего, корячились на сцене»), — и необходимо кому-то вместо него последить за дисциплиной на этой ужасной дискотеке. А вас так уважают дети!

Гольдман хмыкнул. Ну да, после того как он три недели заговаривал этим чудовищам зубы, орал на них, льстил им и железной рукой строил ровными рядами, они, как ни странно, действительно к нему прониклись. Во всяком случае, обтискан и обцелован счастливыми девчонками он по окончании сегодняшнего представления был с чувством и от души. Однако не вызывало ни капли сомнения и другое: никакое уважение пополам с искренним восхищением не помешают нынче старшеклассникам оттянуться по полной, наплевав на возможные последствия и дежурных преподавателей. Но… Куда ты будешь отступать, капитан Флинт, если позади нет даже необитаемого острова?

— Конечно, я присмотрю, — со вздохом кивнул Гольдман, тайно надеясь, что ему это когда-нибудь зачтется. («На том свете — угольками!»)

В физкультурном зале уже вовсю гремели неизвестно откуда притащенные усилители (выданные начальством на концерт Гольдман собственноручно отволок в учительскую и запер там), а из подключенного к ним магнитофона весело и незатейливо вопили Modern Talking:

Cheri, cheri lady

Going through a motion

Love is where you find it

Listen to your heart

Дорогая, дорогая леди,

Сроднившаяся с привычкой

Всюду находить любовь,

Прислушайся к своему сердцу!

«Люблю, когда немцы поют на английском, — подумал Гольдман, — всё у них абсолютно понятно. Не то что в исполнении носителей языка». Он не был великим полиглотом, но языки всегда давались ему легко.

Гольдман и сам бы с удовольствием потанцевал с ними — своими чересчур взрослыми детьми. Когда-то, хоть это и было в незапамятные времена, он умел и любил танцевать. Вадим смеялся и называл его: «Лешка — король дискача». Теперь же, пожалуй, ощущение давящих на плечи прожитых лет, груз серьезной ответственности и забота о том, что скажет потрясенное начальство в случае подобной оказии, оказались сильнее подергивающихся в зажигательном ритме диско локтей и коленей.

В зале царил полумрак. Свет был выключен, чтобы не мешать танцующим, а по головам, словно на какой-нибудь иностранной дискотеке, медленно скользили, изредка скрещиваясь, лучи двух прожекторов, несомненно, еще совсем недавно освещавших сцену во всем ее пиратском великолепии. Даже при том, что преподавательское сердце многозначительная тьма не очень-то радовала, Гольдман не мог не оценить красоту замысла. «Темнота — друг молодежи», да?

На смену зажигательному диско пришел томный французский шансон. Джо Дассен пел «Если б не было тебя…», и в полутьме распадались и вновь создавались пары. Часть девчонок отправилась безнадежно подпирать стенку. Часть парней с загадочным видом просочилась мимо Гольдмана куда-то в недра затаившейся ночной школы.

— Крутят тут всякое… старьмо! — нарочито громко проворчал Толик Поклонский, покидая спортзал в неизвестном (а вообще-то, известном) направлении.

Гольдман пожал плечами. Ему нравился французский шансон, несмотря на его «моральную устарелость». У Вадьки, помнится, была большая пластинка «Поет Джо Дассен» — они часто слушали ее вместе и, конечно, заслушали до состояния шорохов и хрипов. Вадька, в отличие от Гольдмана, изучавший в школе французский (чему Гольдман тайно завидовал), смеясь, переводил ему шепотом на ухо:

Если б не было тебя…

Скажи, для чего бы тогда жил я?

Чтоб бродить по свету без тебя

Без надежды и без сожаления.

Если б не было тебя,

Я пытался бы придумать любовь,

Как художник,

Который видит, как под его кистью

Рождаются цвета дня,

И не может опомниться…

Сейчас это было… далеко-далеко. Словно в иной жизни. Гольдман стоял в своем темном углу, напоминая себе Тень отца Гамлета, и пустыми глазами смотрел в зал, где замедлившийся в такт мелодии луч уже единственного прожектора, управляемого сидевшим на куче спортивных матов десятиклассником Славкой Метелкиным, вычерчивал свои загадочные линии. Потом Славку кто-то отвлек, притащив бутылку газировки (хотя Гольдман и сомневался, что в ней была именно газировка, а не те же благословенные «Три семерки» или, скажем, пивко), прожектор замер, выхватив из мрака несколько танцующих пар. В сущности, танцевали они так, как танцуют все обыкновенные подростки, обнявшись и неторопливо переступая ногами почти на одном месте. В медленном танце движение — вовсе не самое главное, не правда ли?

Особенно когда танцуют вот так, как эти двое: обняв друг друга, будто две волны, укутавшись друг в друга, как в снег, практически слипшись в единое целое. Ираида Александровна сказала бы, что это «без-нрав-ствен-но!». Да уж, никаким «пионерским расстоянием» здесь и не пахло. Гольдман на мгновение прикрыл глаза, стараясь вытеснить из памяти только что увиденную картинку: Юрка, обнимающий свою Снежную Королеву. Если бы Гольдман не знал точно, что Блохин не то что с французским — с английским не шибко дружит, то мог бы поклясться, что тот вышептывает куда-то под каскад завитых крупными локонами блондинистых волос: