Дальними дорогами (СИ), стр. 18

— А я — вот, — Юрка развел руками и улыбнулся, как-то невероятно светло и открыто, — припоздал. На мать обиход нашел — заставила комнату убирать. Пойдемте покатаемся?

Гольдман представил, как будет корячиться, выколупывая себя с низкой неудобной скамейки, как станут нелепо разъезжаться ноги на чертовых коньках… Какой уж там преподавательский авторитет! Тут хотя бы остатки элементарного самоуважения сохранить!

— Ты… иди. Я попозже. Отдышусь тут.

— Э, нет! Тут вы, Алексей Евгеньич, скоро в ледяную статУю превратитесь.

— В стАтую, — машинально поправил Гольдман.

— А и похрен! — беспечно бросил Блохин. — Поехали, — и протянул ладонь. Сильную, теплую ладонь, с которой предварительно стянул глупую шерстяную перчатку.

Что мог сделать Гольдман? Лишь вложить в его руку свою и понадеяться, что русский «авось» не оставит в беде скорбного сына израильского народа. Мощная все же магия — этот «авось»! Гольдмана сдернули со скамейки, зафиксировали в вертикальном положении и даже аккуратно отряхнули снег с его многострадальной задницы. Последнее, право же, было лишним. От пусть и мимолетного прикосновения чужой руки там, где его не касались… слишком давно, по всему телу пробежала волна основательно подзабытого жара, не имеющего никакого отношения к катанию на коньках. А Блохин, ничего не ведающий о страшном смятении, в которое только что поверг гольдмановское грешное тело и не менее грешную душу, поинтересовался:

— Поехали?

Гольдман порадовался, что в темноте не видно, как краска обожгла его обычно бледное лицо. «Это твой ученик. Школьник. Уймись, озабоченный урод!» И отозвался как можно беспечнее:

— Полетели!

И они полетели.

Вернее, полетел Блохин — стремительно и легко — точно птица, срывающаяся со стеклянной поверхности воды, а Гольдман аккуратно двигался в том же направлении, из последних сил стараясь держать окаянное равновесие и ни в коем случае не думать о том… о чем думать нельзя.

— Тебе бы на беговые! — заметил он не без зависти, когда отмотавший с десяток кругов Юрка присоединился к нему в неспешном скольжении по краю катка.

— Какие уж достал, — пожал плечами Юрка. — Лапа растет со страшной скоростью. А эти мне Ленкин отец отдал — ему они без надобности. Ну и в хоккей с пацанами играть всяко сподручнее, чем на беговых.

Потом Юрка снова рванул вперед, а Гольдман позволил себе пару минут полюбоваться на его прекрасную прямую спину, обтянутую стареньким свитером, на широкие плечи, на длинные ноги, на… Ну и на это тоже. Чисто эстетически. Так, наверное, он смотрел бы на статую микеланджеловского Давида, если бы когда-нибудь попал во Флоренцию.

«Настанет день, и я буду проклят, — мелькнуло вдруг в сознании Гольдмана, пока он разглядывал летящую в россыпи желтых огней гибкую Юркину фигуру. — Буду навеки проклят за то, что так думаю о тебе. И мне окажется без разницы, как зовут бога, который меня проклянет. Но сейчас…»

— Алексей Евгеньич, ну чего вы так медленно? Полетели!

— Полетели!

«Мне все равно, чем придется расплачиваться рано или поздно. Главное, что сегодня мы несемся сквозь время, словно две стремительные кометы, и я всем своим существом ощущаю, что не одинок в этом мире…»

*

Вселенная захотела поиздеваться над Гольдманом. Мало ему было походов на каток (а вслед за тем, первым, почти роковым, были и еще — чуть менее судьбоносные), после чего зверски ныли даже те мышцы, о существовании которых он прежде и не подозревал; мало было конца года и подведения итогов второй учебной четверти; так еще и почтеннейшая Вера Павловна придумала устроить в школе дискотеку для старших классов. Обычно перед началом зимних каникул детей хватали в охапку и тащили на новогодние елки в какой-нибудь ДК, где им показывали немудреное представление и давали вволю поплясать под сияющей разноцветными лампочками елкой в компании массовиков-затейников. А в этом году выездная елка почему-то не случилась, зато решено было праздновать Новый год в школе. Общими усилиями собрать ма-а-аленький такой концерт, а потом… та-дам! ДИСКОТЕКА! (Чтоб вы провалились, уважаемая Вера Павловна, со своими педагогическими экспериментами!) «От каждого класса — всего по одному номеру. Разве это много? Вот Петечка из седьмого «А» ходит в музыкальную школу — пусть сыграет на флейте!» У тех учителей, кто воочию представил себе концерт, состоящий из петечек, играющих на флейтах, и машенек, читающих жутчайшие стишки про Новый год, волосы на голове натурально встали дыбом. В том числе и у Гольдмана. Положение требовалось спасать, тем более что завуч по воспитательной работе, меланхоличный географ Александр Николаевич, похожий на вопросительный знак, радостно заявил, что у него имеется превосходный сценарий, одобренный райкомом комсомола… Тут у Гольдмана самым болезненным образом заломило зубы и началась изжога. Пришлось брать дело в свои руки.

Наверное, в действительности все это оказалось к лучшему. В жизни Гольдмана совсем не осталось места ни для Юрки Блохина, ни для странных желаний и снов. Добраться бы до подушки, а там — уже и утро. Кстати, Блохин на Гольдмана в который раз обиделся — его участвовать в представлении вообще не позвали. Все потому, что ближе к концу четверти Юрка исхитрился вдрызг разругаться с русичкой (она же литераторша), и та прошипела прямо в гольдмановский нос: «И пусть ваш разлюбезный Блохин готовится идти в ПТУ! Или в колонию для малолетних преступников!», словить несколько «пар» по английскому и прогулять военно-патриотическую игру «Зарница» всего лишь потому, что ему «влом было страдать херней» (по его собственной формулировке). А отдуваться за все блохинские фокусы приходилось классному руководителю. Так что закономерно, что однажды Гольдман не выдержал и устроил Юрке кровавые разборки полетов. В результате чего «пары» по английскому заткнули хилыми, но троечками, за «Зарницу» Юрка долго и упорно отрабатывал ответственному за данное мероприятие энвэпэшнику, приводя в порядок противогазы, а вот с озверевшей русичкой Надеждой Петровной договориться не удалось никакими способами: от отработок она высокомерно отказалась, на предложения написать реферат или выучить два-три дополнительных стихотворения только презрительно фыркнула — Блохину светил за четверть «неуд», а Гольдману — очередной вызов «на ковер» к начальству. Потому, когда Юрка заикнулся, что тоже – так уж и быть! – может поучаствовать в новогоднем концерте (девятый «А» ставил сценку под залихватскую песенку Успенского «Бабушка пирата»), Алексей Евгеньич со всем своим педагогическим достоинством изобразил ему неприличный кукиш и поднес прямо к блохинскому носу. Глядя в гордо удаляющуюся Юркину спину, он вынужден был признаться самому себе, что из парня получился бы недурной пират или — вот ведь закидоны режиссерского воображения! — весьма фактурная пиратская бабушка. Стоило лишь представить Блохина в высоких черных ботфортах, в обтягивающих штанах (почему-то джинсах), в расстегнутой на груди рубахе с пеной кружев по вороту и на рукавах… (Пламенный привет Сирано?) А еще — в алой косынке на голове… И с золотой серьгой — в ухе. Черт! Заверните мне этого, пожалуйста!

Идея с пиратами пришла к Гольдману совершенно случайно, когда он, наверное, в сто двадцать первый раз взялся перечитывать «Одиссею капитана Блада». В конечном счете, почему бы и нет? Новый год, маскарад, раздолье для всяческих инсценировок. Можно даже подцепить к этому безобразию играющего на флейте Петечку и танцующую умирающего лебедя Танечку. Пусть танцует в рваной тельняшке и с повязкой на одном глазу. Как ни странно, предложение Гольдмана многие из коллег встретили с энтузиазмом. Кажется, не он один болел в детстве «Островом сокровищ». Получив благословение от самой директрисы, Гольдман принялся за дело, с головой окунувшись в проблемы сценария, костюмов и фонограмм. Школьные художники не разгибаясь рисовали декорации (и страшно радовались, когда их ради этой благой цели снимали с какого-нибудь урока).