Дальними дорогами (СИ), стр. 16

— Так ради чего я тут, собственно, вокруг телефона плясал, а? Где обещанный сюрприз?

Сработало! Еще как сработало!

Лизавета полыхнула ушами, щеками и даже кончиком носа и рванула в прихожую с воплем:

— Сюрприз!!!

Похоже, настало для Гольдмана время ознакомиться с содержимым еще одной холщовой сумки.

Внутри сумки обнаружился пакет, шуршащий как-то удивительно изысканно, по-иностранному.

— Пойдем в комнату! — командирским тоном велела подруга. — Тут обязательно изгваздаем вусмерть.

— Что это? — осторожно поинтересовался Гольдман.

— Это — джинсы! «Леви Страус», представляешь?!

— И? Какое это имеет отношение ко мне?

— Я тебе джинсы купила, идиот! Фирменные! Американские! Всего за сто рублей!

— За сто? — Гольдману даже слегка поплохело. — Лизка, у меня вся зарплата — сто двадцать. А на что я буду жить?

— Отдашь частями, — великодушно махнула рукой подруга. — Как сможешь, так отдашь. Я все равно не знала, куда мне премию пристроить. — («Не знала она, ага! Миллионерша чертова!») — Зато это твой размер. И мужские. Сам в курсе: твой размер — не самый ходовой в одежде.

К сожалению, Гольдман был в курсе. В основном продавцы из отделов мужской одежды смотрели на него с жалостью и советовали заглянуть в «Детский мир». А тут… джинсы. Настоящие. «Леви Страус». Черт! Черт!

— Мне почему они так дешево достались? — продолжала трещать Лизавета. — Размер не ходовой. Там одна мадама страдала, что своему сыночку из Югославии привезла, а они ему малы. Ну я и ухватилась. Меряй, Лешка, меряй! Не томи мою душу!

— Ты хоть отвернись, — пробормотал Гольдман. — Или я в ванную пойду…

— Еще чего! — подруга была настроена решительно. — Что я, твоей задницы не видела? Надевай здесь.

Справедливости ради стоило сказать, что насчет задницы она была права. Пару лет назад Гольдман исхитрился отхватить правостороннюю пневмонию и наотрез отказался ложиться в больницу. Чтобы «упрямый осел не сдох», уколы — четыре раза в сутки — ему делала именно Лизавета. Взяла на работе неделю без сохранения содержания и самым натуральным образом переселилась к Гольдману на раскладушку. Он потом шутил, что его спасли не антибиотики, а дивные супы и прочие полезные вкусности, на которые подруга была большой мастерицей.

Так что, мысленно сплюнув, он стянул домашние брюки и вытащил из пакета восхитительно пахнущие новой джинсой вожделенные «страусы». Очень правильные «страусы» — на болтах.

— Лизка, я в них не влезу. Они же совершенно…

— Влезешь, Лешик, влезешь! А ежели совсем будет туго, уложим тебя на пол, втянешь животик к позвоночнику и… все равно влезешь! Ну? Ай, красавец!

Он и вправду влез. Конечно, живот пришлось втянуть, хоть и не к позвоночнику, но, в конце концов, болты все же застегнулись, тугая джинса аккуратно обтянула гольдмановский зад, а длина оказалась ровно такой, как нужно.

Гольдман открыл дверцу шкафа, на которой изнутри было прикреплено единственное в квартире большое зеркало, и позволил себе несколько минут от души полюбоваться на собственное отражение.

— Вот! — назидательно произнесла довольная Лизавета, подходя к нему сзади и нежно приобнимая за плечи. — Теперь все девицы… тьфу, ты!.. все парни в округе твои будут!

— Твои бы слова — да богу в уши! — откликнулся Гольдман, благодарно чмокнув прохладную щеку. — Глядишь, хоть какая-то личная жизнь образуется.

При упоминании об отсутствующей личной жизни Лизавета сразу погрустнела.

— Удачи тебе, Лешка, в этом безнадежном деле!

— Эй, — осторожно заглянул ей в глаза Гольдман, — а почему бы тебе в таком случае самой джинсы не надеть? Тебе бы пошло. Стала бы вся из себя неотразимая и современная.

— На что я надену джинсы?! — трагически всплеснула руками подруга. — Вот на эту толстую жо… То есть на этот жирный попец?!

— Ничего она у тебя не жирная, все ты придумываешь, дурашка! Такая умная баба, а в комплексах погрязла — по самые уши!

— Да-а, «в комплексах»!.. — она вывернулась из его рук и ушла, сопя носом, на диван. — А Алекс телефон не взял!

— А ты предлагала… ну… обменяться координатами?

— Не-е-ет… — Лизка, кажется, опять собралась оплакивать свое разбитое сердце. — У меня это… девичья гордость внезапно взыграла.

— Какая, нахрен, девичья гордость?! — не выдержал Гольдман. Вообще-то, мама терпеть не могла мат и всячески прививала Лешке свое суровое отношение к нецензурной лексике, но бывали в жизни моменты, когда вот без этого… ну просто никуда. Хоть он и старался держаться в рамках. Очень старался. — Тебе двадцать шесть! И не гляди на меня с укоризной! Мы вместе учились в чертовом универе. Значит, тебе не может быть восемнадцать, если мне — двадцать шесть! Ты — ёлки!.. без пяти минут кандидат наук! Твою работу сама Черных хвалила! Ты… не только коня, ты бешеного носорога на скаку остановишь и у любой кометы хвост узлом завяжешь! И ты не сумела сунуть мужику при расставании паршивую бумажонку с номером телефона?!

«Остапа несло». Лизка взирала на орущего Гольдмана, широко распахнув свои голубые глаза и, похоже, как-то враз расхотела плакать. Еще бы! Разъяренный Гольдман — зрелище покруче взбесившегося носорога!

— Лешик, успокойся! Ну успокойся же ты! Иди сюда, сядь рядышком! Дай я тебя за бесподобную джинсовую коленку полапаю, а?

Гольдман плюхнулся на диван, милостиво предоставив обе свои коленки для лапанья, и все же не удержался, задал вопрос:

— Какого черта, Лиз? Судя по тому, что вы сутки не вылезали из постели, прекрасного грузина вполне устраивала твоя задница.

Лизавета помолчала, пожевала губами с уже почти исчезнувшей ярко-розовой помадой, потом все-таки решилась.

— Леш, я от него вообще-то сбежала. Утречком. Пока он еще спал. Оделась тихонько, пооблизывала его взглядом на прощанье… Он такой красивый, Лешик! Ты бы только видел!.. И сбежала. Ты бы вот стал звонить в другой город парню, который тебе дал при первой же встрече? Или же решил бы, что он… со всеми… вот так? Мне тут один… знакомый… терминологию разъяснил: вот если деваха со всеми за деньги — то она блядь. — Гольдман поморщился. — А если просто так — то честная давалка. Я, получается… честная. А он человек с Востока. У них там насчет девичьей чести ой как строго. До сих пор. Так что… Хотя ты и прав: ну этот кефир нафиг! Со следующей премии куплю себе джинсы!

Гольдман не знал, что отвечать на такие откровения. Не специалист он был в области свободного секса. И даже, по большому счету, не любитель. И в женских комплексах не разбирался ни на микрон. Хоть и принято считать, что «голубые» — это такие бабы с членами. Может, у кого-то и так, а ему вот не свезло. Поэтому он всего лишь чмокнул Лизавету в пахнущую какими-то обалденно вкусными духами макушку и сказал:

— Все образуется, родная. Вот увидишь. Помнишь, как в «Дульсинее»? «Все поправимо, сеньор мой, кроме смерти».

Лизка в ответ, точно большая кошка, потерлась о него щекой.

— Ты, как всегда, прав, мой благородный рыцарь! Давай попьем чаю, и баиньки — время уже позднее. Я у тебя заночую, ладно?

— Само собой, — кивнул Гольдман. — Нешто я лучшую подругу выгоню в темную ночь?

И отправился в очередной раз ставить чайник.

— Ты пришла ко мне на хаус

В модных джинсах «Леви Страус», –

ехидно пропела Лизавета вслед его обтянутому джинсой неотразимому заду.

— Завидуй молча! — беззлобно огрызнулся Гольдман.

Совсем уже ночью, слушая, как сопит на диване наконец-то угомонившаяся жертва любовных терзаний, он размышлял (а мысли болтались в полусонном мозгу медленные и вялые, как большие ленивые рыбы в прогретом солнцем пруду): «Вот ведь проклятущий амор! Никакой жизни от этой гадости! Хоть бы врачи уже прививку, что ли, изобрели… Бедная Лизка! Надо же так вляпаться… капитально… А раскладушка… неудобная… И как только Юрка на ней спал?» На воспоминании о спавшем когда-то на этой же неудобной раскладушке Блохине ему почему-то вдруг стало так тепло и уютно, что глаза закрылись сами собой, а рыбы уплыли, расслабленно шевеля плавниками. Далеко-далеко. Наверное, к морю.