Дальними дорогами (СИ), стр. 15

Потом закусили пирогом. Нет, разумеется, все знают, что закусывать красное терпкое вино мясным пирогом — жуткий моветон. К нему отлично подошли бы мясо птицы, творог, фуа-гра и фрукты. Но с фуа-гра у них нынче было довольно сложно, как и с фруктами: время яблок уже миновало, а время мандаринов еще не наступило — такие вот печальные дела. Пришлось закусывать пирогом. А он, собака, был хоро-о-ош! Как и все, что выходило из-под дивных Лизаветиных ручек. Порой Гольдман остро сожалел о том, что не может пасть перед ней на колени и сделать предложение руки и сердца. Если и существовала где-то на свете его родная платоновская половинка, то звали ее, безусловно, Лизавета, и подходила она ему просто идеально… За исключением одного. И тут уж никто из них не мог ничего поделать. Оставалась дружба, которую они холили и лелеяли, оберегая всеми мыслимыми и немыслимыми способами от грубой прозы жизни.

— А чего это тебя, драгоценная, на диету вдруг потянуло? — рискнул все же поинтересоваться Гольдман, когда голодный блеск в глазах подруги несколько померк, сменившись выражением спокойного умиротворения. — Раньше за тобой как-то не замечалось тяги к мазохизму.

Лизавета вздохнула, подперла кулачком скулу, свободной рукой налила себе еще вина, не дожидаясь, пока подсуетится Гольдман.

— Эх, Лешка… Тебе не понять. Это наше, женское.

Гольдман отзеркалил ее позу, тоже вздохнул горестно, по-бабьи, и прокомментировал, цитируя любимый фильм Марка Захарова:

— Амор, стало быть, с тобой случился?

— Он самый, сука! — скорбно отозвалась Лизка. — Такой, знаешь… глобальный амор.

— Рассказывай, — строго велел Гольдман. — Ишь чего придумала: кефиром травиться!

Амор с Лизаветой случился, разумеется, в городе-герое Ленинграде, на квартирнике великого БГ.

— Ты не в БГ ли, часом, втрескалась, дура набитая? — Гольдман испугался так, что на миг почти задохнулся. Известно же: влюбляться в кумиров — наиболее травмоопасный для психики вид спорта.

Лизка всерьез обиделась:

— Знаешь, я, может, и дура, но не настолько! Не, в БГ влюбиться — святое дело, особенно, когда он совсем рядом и такой… такой… — она даже забыла, что надо страдать по поводу злосчастного амора, и в восторге закатила глаза.

— Какой? — уточнил Гольдман. Ему и в самом деле было интересно. Не то чтобы он являлся пламенным поклонником «Аквариума» и лично Бориса Борисовича, но творчество его уважал и с удовольствием слушал, если Лизка притаскивала из дома свой бывалый, раздолбанный кассетник.

— Прекрасный! Как настоящий принц! Вольный стрелок из Шервудского леса! Молодой Александр из «Таис»! Понимаешь?

— Понимаю.

— Черт, Лешка! Я, как его увидела… думала, в обморок хряпнусь. А когда он запел… Чуть не описалась, веришь?

— Удержалась? — очень серьезно спросил, глуша внутри себя гнусное желание заржать, Гольдман.

— С трудом. Он пел «Сейчас мы будем пить чай»! И «Старика Козлодоева»! И «Друзья, давайте все умрем»! И «Графа Гарсию»! Представляешь?!

— С трудом.

— Гольдман, ты прямо-таки… невыносим! Свинский свин! Тебе бы лишь своего Вертинского старорежимного крутить!

— Ага, — кивнул Гольдман. — Отрыжка проклятого прошлого. Но вернемся к амору. Я понял: БГ был божественен, но тебе подавай земное. Ура, стало быть.

— Ни хрена не «ура», — враз погрустнела Лизка. — Представляешь: БГ поет… ну… так близко, на расстоянии вытянутой руки. Винцо там, водчонка, всяко-разно… «Балтика» — на любителя. Курят чегой-то на кухне… — Гольдман взглянул с легким удивлением. — Не, это не мое, ты же знаешь. У меня же инстинкт самосохранения буквально бешеный. Чуть что — «беги, Лизка, беги!» Однако вот… От себя не убежишь.

Гольдман плеснул в хрусталь еще вина и, чиркнув спичкой, оживил под чайником газ.

— Он рядом сидел. Смотрел так… у меня земля — из-под ног и табуретка — из-под жопы. А потом как-то оказалось, что мы уже за руки держимся. А после концерта — в подъезде целуемся. А потом он меня…

— Позвал в номера?

— У него комната в коммуналке. Но, в общем-то… да. Позвал.

— И ты пошла.

— Я, Лешка, не просто пошла. Я бегом побежала. Я бы за ним побежала и на край света, если бы оно ему внезапно зачем-то потребовалось.

— Раз ты здесь, следовательно, не потребовалось, — констатировал Гольдман, которого прямо-таки выворачивало от жалости к глупой-глупой Лизке.

— Не потребовалось, — упавшим голосом согласилась она. — Да у меня и билеты на самолет были уже куплены. Мы с ним вместе всего-то день провели. Из кровати не вылезали. Веришь?

— Верю, — кивнул Гольдман. Он никогда не считал, что вот из таких постельных марафонов способно вырасти нечто серьезное и долгоиграющее, но объяснять это сию минуту временно сошедшей с ума подруге не было никакого смысла — все равно не услышит. А услышит, так не поверит. Амор у нее — по полной.

— Он такой… — Лизавета растеряла все слова где-то по дороге из Ленинграда. А, может, просто не успела их придумать. — Такой…

Сейчас она выглядела, как глупая, впервые вляпавшаяся во «взрослый», «всамделишный» роман девчонка-десятиклассница: уши горят, щеки горят, в глазах — туман. Ее хотелось обнять, прижать к себе, погладить по голове, пообещать луну с неба и что все будет хорошо. А потом найти ее Ромео и притащить в ЗАГС — на шелковом поводке. Кстати, о Ромео…

— А имя у него есть?

— Есть… — не выходя из медитативного транса: — Алекс.

— Как? — изумился Гольдман. — Тезка, что ли?

— Алекс Чинати.

— Иностранец? Резидент вражеской разведки?

Она почти улыбнулась:

— Балбес ты! Он грузин. Из Тбилиси. Краси-и-ивый! И ласковый. И…

— Уволь меня от подробностей! — Гольдман вскинул руки в шутливом протесте и потянулся выключить весело запыхавший чайник. — Верю, что он — само совершенство, твой восхитительный грузин. И в чем трагедия?

— Он телефон не взял, — она решительно вылила себе в бокал остатки оказавшегося внезапно невероятно в тему «Киндзмараули» и выпила его одним глотком, словно какой-нибудь гасконский бретер в столичной таверне «Золотой кабан». — И адрес не взял. И вообще…

Гольдман плюнул на все условности, сорвался с места, сгреб уже хлюпающую носом Лизку в охапку, прижал к себе, зашептал, утешая, в беззащитное розовое ухо:

— Хочешь, я его найду? И морду набью? Или оторву ему нахрен все самое дорогое? Ну, хочешь?

Она хихикнула сквозь слезы:

— Не на-а-адо! Ты бы видел, какой он у него!..

— Сам бы влюбился и отбил у тебя красавца-грузина? — подначил Гольдман, чувствуя, что гроза отходит на восток, оставляя за собой едва запачканное обрывками туч чистое, голубое небо.

— Не-е-е, он не такой! Он баб любит! Знаешь, как любит?..

Гольдман достал из кармана и протянул подруге еще довольно чистый носовой платок. Та, не стесняясь, смачно высморкалась, пару раз вдохнула-выдохнула и только после этого направилась в ванную, восстанавливать основательно поврежденную бурным взрыдом боевую раскраску.

Гольдман убрал со стола пустую бутылку и бокалы, разлил по чашкам ароматный индийский чай — лучшее лекарство от всех депрессий.

Лизка вернулась из ванной посвежевшей и повеселевшей, словно, выплакавшись на не слишком широком гольдмановском плече, что-то решила для себя — и не желала снова возвращаться к прежним переживаниям. Это все, конечно, были временные меры и временные же решения, но сейчас Гольдман радовался и таким маленьким милостям судьбы. Ну не переносил он женских слез! И очень понимал рыцарей, которые бросались убивать драконов, дабы спасти рыдающих принцесс.

За чаем они от души трепались: Гольдман рассказывал про рабочие заморочки, про поход на «Сирано» и про Пашку в желтом атласе, мимоходом — совсем-совсем мимоходом, просто по краешку — про Юрку Блохина, школьный ужас, балбеса и двоечника. Подозрительный Лизаветин взгляд он нагло проигнорировал. А заметив, что она уже набирает в грудь воздуха, чтобы задать прямой и явно неприятный вопрос, полюбопытствовал с самым невинным видом: