Дальними дорогами (СИ), стр. 147

До Гольдмана начало потихоньку доходить. И тлевшая где-то на дне души, чудом обузданная ярость стала подниматься на поверхность черной удушливой волной.

— И?

— А я его спросил, что он против тебя имеет?

— А он?

— Ответил: «Ненавижу пидоров».

Гольдман скрипнул зубами. Больше всего ему в эту секунду хотелось рвануть к соседям. Дотянуться до мерзкой твари, посмевшей вот с этой своей… грязью… приблизиться к Юрке… и бить. Бить, пока не выпадут из суставов руки или не рухнет на ковер скользкая гадина, так долго прикидывавшаяся пусть и не самым лучшим, но человеком. Удержал Гольдмана на месте только Юркин взгляд: прямой и тяжелый. Было совершенно очевидно: стоит лишь дернуться — и Юрка рванет за ним. На одной ноге, с травмированной головой и отбитыми почками. И с костылем — наперевес. Поэтому пришлось остаться сидеть. Не сейчас.

— А ты?

Блохин посмотрел недоуменно, словно намеревался спросить: «Леш, ты совсем дурак али как? Чего идиотские вопросы-то задаешь?»

— А я ему врезал. Потому что… «пидор», — Юрка прищелкнул пальцами, формулируя, а затем улыбнулся легкой, какой-то удивительно мальчишеской улыбкой, — это состояние души, не зависящее от сексуальной ориентации. Во! Поэтому пидерасы — это они. А мы с тобой — просто геи. Про геев я им объяснять не стал. Не поймут. Перешел на язык действий. Но один, видать, за водкой в магазин гонял. Его-то я и проглядел. А потом они всем скопом навалились. А после, наверное, кто-то их спугнул, крысюков. Иначе мы бы с тобой здесь не разговаривали. Таким, как оказалось, убить — раз плюнуть. Это тебе не братки «с понятиями». У тех мозги отбиты, а у этих их и вовсе не осталось — все в алкоголе растворились.

Утомленный долгим эмоциональным монологом Юрка вспомнил про свой, уже больше похожий на холодные помои, чай. Гольдман отобрал у него чашку, вымыл ее как следует, налил заварки. Поставил на огонь свежую порцию воды для кипятка. Нечего пить всякую дрянь! Про милицию спрашивать не стал. Ментам Юрка не доверял — и Гольдман не собирался его переубеждать. А против Витюши… он, пожалуй, найдет собственный действенный лом, чтобы напугать этого доморощенного борца за нравственность до полной усрачки. Лешка Гольдман — тварь мелкая, но если его разозлить… То определенно — ядовито-кусачая.

— О чем задумался? — осторожно вклинился в его мысли Юрка.

— О тебе, — честно ответил Гольдман. — И вообще… Кое-кто обещал, что когда возвратится домой — покажет мне небо в алмазах. А сам бессовестно задрых. Да еще и меня на раскладушку выгнал, жестокий человек.

— Как я мог?! — сделал круглые глаза Блохин. — Скотина я неблагодарная! Ну пойдем, расправишь нам ложе.

Ложе Гольдман привел в боевую готовность за несколько минут (долго ли умеючи!), а сам пришел в эту самую готовность еще раньше. Двухнедельное воздержание — совсем не сахар, если привык к совершенно другому. Когда Юрка, кряхтя, разделся и улегся на середину дивана, эротично вытянув загипсованную ногу, соскучившийся организм уже вовсю подавал сигналы бедствия и изо всех сил торопил: «Скорей-скорей-скорей!» На избавление от собственной одежды ушли считаные секунды.

— Только имей в виду: пока с меня не снимут это, — Юрка потыкал пальцем в гипс, — я гожусь исключительно на роль бревна.

— Ролевые игры? — многозначительно пошевелил бровями Гольдман. — Тогда… — он широко развел руки, словно циркач на арене, приветствующий публику, и звонко провозгласил: — Чемпион мира по упражнениям на бревне А-а-алексей Гольдман!

Дальнейшие события показали, что настоящий талант в больницах не пролежишь и, как говаривал Лозинский, «не протрахаешь». А когда Юрка наконец соскользнул в сон (все-таки, несмотря на бодрый вид и кучу гонора, чувствовал он себя не слишком здоровым), Гольдман полез в нижний ящик рабочего стола, куда складывал изредка прилетавшие к нему в почтовый ящик письма и поздравительные открытки — искать давнее послание от Сурьмина.

*

— Юр, пойдем прогуляемся до дендрария? Последние дни бабьего лета – нужно срочно ловить.

— Конечно, ловить, — согласился Блохин, — будто лису — за хвост, — и улыбнулся.

Гольдман знал: сколько бы лет ни прошло, у него всегда будет перехватывать дыхание от этой Юркиной улыбки, светлой, точно безоблачное апрельское небо.

Юрка старался ходить как можно больше — разрабатывал ногу. Что-то там врачи накосячили с переломом тогда, после травмы, и кость срослась неправильно. Ее пришлось снова ломать, а потом опять — месяц гипса. И здоровенный курс мучительных физиопроцедур. А хромота все равно осталась. Легкая, почти незаметная для стороннего наблюдателя. Но Гольдман-то сторонним наблюдателем не был, и у него каждый раз отчаянно сжималось сердце, когда он видел, как морщится Юрка от осознания неровности собственных шагов. «Хорошо, что я не бегун», — уронил он однажды вскользь и в дальнейшем к данной теме не возвращался. Но передвигался теперь исключительно пешком, а по утрам еще и бегал.

До дендрария шли молча. Гольдман обдумывал предстоящий разговор. В последнее время он весь извелся, представляя, как сообщит новости Юрке и что ему тот ответит. Даже во сне говорил, убеждал, доказывал. А просыпаясь — наоборот, словно воды в рот набирал. Или уж разглагольствовал о ничего не значащих вещах.

Блохин его настроение, как обычно, просек моментально. Потому под кожу не лез, ждал, когда ставший вдруг до невозможности немногословным Гольдман сам дозреет.

Вот и сейчас Юрка просто шел рядом, посматривал по сторонам, размышлял о чем-то своем. Затем предложил:

— Слушай, а давай купим мороженого? Почему-то мы с тобой никогда не едим его на улице. Тебе дворянское воспитание не позволяет?

Вышибленный из выматывающих мыслей Гольдман замер на середине шага. Действительно, почему?

— Я полагаю, пережитки возраста. Типа несолидно, — наконец честно признался он. — Точнее, некий придурок во мне, который все еще помнит, что взрослый человек должен хотя бы на людях выглядеть солидно. А мороженое, зараза, вечно тает и норовить заляпать тебя всего — с головы до ног. А оттирать его…

— И-и-и?..

— Мне возьми пломбир в вафельном стаканчике.

— Другое дело!

Себе Юрка купил шоколадное, от поедания которого у него сразу нарисовались роскошные коричневые «усы», вызвавшие у Гольдмана нестерпимое желание поскорее их сцеловать. Но поступать подобным образом на улице совершенно однозначно не следовало. И не потому, что «не солидно». Черт! Все пути ведут…

— Смотри, — обрадовался Юрка, — наша лавочка свободна. Сядем?

Тут он, судя по всему, вспомнил, какими конкретно разговорами славна «наша» лавочка, и осторожно покосился на Гольдмана. Вот именно! И сегодня проще не будет.

— Сядем.

Народу в парке было неожиданно мало, невзирая на воскресенье и отличную погоду. Может, всего лишь слишком рано для наплыва людей? Впрочем, даже и сейчас все происходило в давно привычном режиме: утки с деловым видом наматывали круги по пруду, похоже, тренируясь перед отлетом в дальние страны. Мамы с малышами кидали им хлеб. Дети постарше гоняли по аллеям на велосипедах или пинали мяч. Пенсионеры, оккупировавшие большинство скамеек, читали газеты или просто сидели, прикрыв глаза, подставив лица последним ласковым лучам нежаркого осеннего солнца.

Мороженое закончилось, как заканчивается все хорошее в этой жизни — чересчур быстро. Гольдман потряс головой: что за нездоровая тяга к философствованию? Не на тот факультет поступил когда-то в мятежной юности?

— Да говори уже, — наконец недовольно фыркнул Юрка. — Я, разумеется, человек понимающий и страшно ценящий твою тонкую во всех смыслах натуру, но… задолбал!

— Меня зовут работать в Канаду.

Юрка посмотрел на него внимательно, словно подозревая подвох, потом озадаченно почесал макушку.

— Вот и что это сейчас было?

— Момент истины? — попытался улыбнуться Гольдман. С улыбкой ничего не вышло.

— Леш, скажи, что ты шутишь.