Дальними дорогами (СИ), стр. 146

Юрка хмыкнул и, потянувшись, коснулся его лежащей на краю постели руки. (Сам Гольдман касаться его не рискнул, боясь, что сорвется в те самые, строго-настрого запрещенные «эмоции».)

— Клянусь.

— Как тебя угораздило?

— «Как-как…» — Юрка поморщился. Очевидно, сильные переживания давались ему с трудом. — Каком! Шел с трамвая мимо гаражей… ну, ты знаешь. Налетели уроды и принялись лупить. Очнулся уже в «скорой».

— Мир не без добрых людей, — сухо кивнул Гольдман. Ничего, он еще вытрясет из этого партизана правду! При более благоприятных условиях. А пока… — Ладно, ты полежи, а я пойду с дежурным врачом побеседую. Нечего тебе тут одному с сотрясом куковать. Мало ли. Заодно выясню, чего там тебе внутри отбили.

Юрка взглянул сумрачно — не любил, когда о нем заботились, ощущал себя слабым.

— Чувство юмора на хрен отбили. Шел бы ты домой… братик!

— Шел бы ты сам… братик! — лучезарно улыбнулся ему в ответ Гольдман.

Дежурный врач, невысокий лысый бодрячок с намечающимся, невзирая на довольно молодой возраст, брюшком, Гольдману не обрадовался. (Да и сам Гольдман догадывался, что его визит в это время суток выглядит не слишком… завлекательно.) Но взашей не прогнал. И в кровных узах двух таких внешне разных «братьев» вслух сомневаться не стал. И поговорить о Блохине с встревоженным родственником пациента не отказался.

Загадочным «чем-то там внутри» оказались почки.

— Неприятно, но за две недели приведем в норму, — успокоил вздрогнувшего Гольдмана доктор Александр Борисович. — Это не то, что должно вас беспокоить.

— А что должно? — насторожился Гольдман.

— Сотрясение у него достаточно серьезное. Можете сегодня с ним переночевать? А то вот такие мужики уход санитарок плохо воспринимают, стесняются. А почки… Сами в курсе. Подорвется еще ночью в туалет со своей одной ногой, голова закружится…

Гольдман подтвердил, что, конечно, останется и присмотрит. И завтра. И вообще — столько, сколько нужно.

— Думаю, к завтрашнему дню сильное головокружение уже пройдет.

Юрка известию о том, что у него появилась собственная ночная сиделка, совсем не обрадовался. Сперва просто сопротивлялся, даже орал шепотом, используя ненормативную лексику. После — отвернулся носом в стенку и выразительно сопел. Немного погодя злобно попросил подать ему «эту штуку», «потому что, на хрен, тошнит». Гольдман подавал судно, поддерживал во время рвотных спазмов свешивавшегося с кровати Блохина, вытирал ему лицо влажным полотенцем, уговаривал медсестру поставить капельницу, помогал жутко стесняющемуся Юрке справлять малую нужду и чуть не сошел с ума, обнаружив в моче кровь (что было нормально при Юркином диагнозе, как несколько раздраженно объяснил ему разбуженный посреди ночи доктор Александр Борисович). Веселуха продолжалась до утра, и, по правде сказать, Гольдман невероятно радовался тому факту, что остался с Юркой. Дома бы он уже давно изгрыз локти до плеч, истоптал потолок и натурально тронулся от тревоги рассудком. А здесь… здесь он был нужен. И наплевать на отстегивающийся копчик и судороги, которые вскоре стали сводить икры ног от усталости и долгого сидения на неудобном стуле. Наплевать — и все!

С началом медицинских процедур и врачебных обходов Гольдмана выставили прочь. Дескать, «и без вас, суетящихся родственников, дел навалом!» Он отправился домой, отзвонился начальству, что лежит с высоким давлением и на работу сегодня не придет, а сам завалился спать. Проснулся к обеду, чего-то перекусил на ходу, принял душ, побрился и рванул к Юрке в больницу. К его удивлению, нынче даже не пришлось красться партизанскими тропами — ему выписали пропуск. Оказалось, деятельный Блохин уже вовсю осваивает костыль, и голова у него «почти совсем не кружится». Гольдман умилился этому «почти совсем», но наседать на Юрку не стал и на ночь не задержался. Стремление других к самостоятельности (в разумных пределах) он уважал. Знал по себе, как неприятно, если тебя считают инвалидом и носятся с тобой как с писаной торбой.

Так что на следующий день он вышел на работу, а к Юрке выбрался уже вечером, после тихого часа. Тот встретил его внизу: прогуливался по фойе, мягко постукивая по каменному полу резиновым наконечником костыля.

Причины внезапного нападения больше не обсуждали, по взаимному молчаливому согласию оставив выяснение подробностей «на потом». Стоило беседе скатиться к этой теме, Юрка начинал болезненно морщиться, закрывал глаза и на несколько мгновений просто выпадал из реальности, оглушенный совсем нешуточной волной головной боли. Подозревать его в искусной актерской игре или иных уловках у Гольдмана не получалось: чтобы такое сыграть, требовалось быть как минимум Олегом Ефремовым пополам с Иннокентием Смоктуновским.

Зато ничто не помешало вернуться к не перестававшему мучить Гольдмана вопросу по возвращении Блохина из больницы. Но, само собой, не в первый же день. Даже забраться в такси с загипсованной ногой и костылем оказалось тем еще испытанием. А впереди ожидал подъем на третий этаж без лифта. К концу пути оба имели сильно бледный вид.

Ввалившись в квартиру, Юрка оглядел себя в зеркале и мрачно пропел, подражая солисту школьного хора:

Голова обвязана,

Кровь на рукаве,

След кровавый стелется

По сырой траве…

— а потом грустно добавил: — Ну и рожа у тебя, Шарапов!..

В этот день им было не до разговоров: поесть, помыться, поспать. Причем Блохин от переизбытка нагрузок и впечатлений так и отрубился перед работающим телевизором на нерасправленном диване. Пришлось Гольдману аккуратно накрыть его пледом, а самому вспомнить молодость на раскладушке. Так что утром он пребывал в настроении довольно склочном и весьма решительном. После утренних помывочных процедур загнал едва проснувшегося и еще не до конца «отсонившегося» Юрку в его родной кухонный угол на насиженную табуретку и строго велел:

— А вот теперь колись! «Только правду и ничего кроме правды».

Как ни странно, Юрка сопротивляться не стал. Помолчал немного, собираясь с мыслями, затребовал крепкого горячего чая с тремя ложками сахара, отхлебнул несколько раз, словно подготавливая голосовые связки к серьезному испытанию, а затем выложил:

— Витька это был, теть Машин сынок. С дружками своими алкашами, мразь!

— Да ладно! — поразился Гольдман, еще не совсем веря, но уже наполняясь какой-то застилающей глаза алым первобытной жаждой мести. — Он же хлипкий, мудак. Соплей перешибить можно!

— Можно. Но их пятеро было. Как… тогда.

Гольдман не забыл, как было… тогда.

— А чего он к тебе вообще полез? В подъезде вроде здоровается вежливо. Я вон недавно тете Маше «неотложку» вызывал, когда у нее давление скакнуло. Так он потом благодарил и руку жал… почтительно.

— Это он на трезвака тихий, гад. А как напьется и с шоблой… Помнишь, в школе проходили? «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Из Толстого, кажется…

— Из Достоевского, — машинально поправил Гольдман. — «Преступление и наказание».

— Вот. Про таких, как наш Витёк, великий Достоевский и писал. А если ему еще и топор — в руки…

— Топор?!

— Ну… или арматурину какую. Я не разглядывал. Даже не знаю, кто меня приложил — сам Витюше в тот момент рыло чистил. А они… сзади.

Гольдман посмотрел на тяжело дышащего, словно снова переживающего азарт схватки Юрку: коли обычно достаточно вменяемый человек и не новичок в драках Блохин наплевал на возможное нападение сзади, значит, достали его по самое «не балуй», так, что крышу снесло почти до подвала. Вот только интересно: чем его так зацепил мелкий хорек Витюша?

Юрка поизучал остывающий в кружке чай, поболтал его туда-сюда, зачем-то вытащил из хлебницы кусок батона и принялся нервно его крошить прямо на стол. Гольдман не вмешивался, хотя так и подмывало.

— Он меня выпить пригласил… Сперва. Я отказался. Сказал, что не пью. Тогда он цепляться начал. Знаешь, как бывает? «Да ты же вроде нормальный мужик! Что тебе, западло с нами выпить? Ты же не как этот… твой… у которого ты угол снимаешь!»