Дальними дорогами (СИ), стр. 145

Вечером для вновь прибывших затопили баньку. Да и для Алекса после долгой дороги это представлялось явно нелишним.

Лизка заявила, что не пойдет — по хозяйству дел много. Нужно еще родителям помочь, а то уедут завтра ни свет ни заря — и когда в следующий раз удастся выбраться? С утра — на работу. (Вот ведь ерунда какая! Сколько бы ни случалось сумасшедших чудес в твоей личной жизни, а работа — по расписанию. Куда неизбывнее античного рока.)

Тимка же и вовсе не сумел проникнуться идеей русской бани — ему там было слишком жарко. Отправились втроем.

Алекс зашел первым, но почему-то, когда Гольдман с Юркой ввалились в предбанник, так и сидел на лавочке — даже тяжелые, тупорылые, совсем не летние ботинки не снял.

— Эй, ты чего? — осторожно поинтересовался Гольдман.

— А? — вскинул на него свои темные глаза Чинати. Гольдману был отлично знаком такой взгляд — с примесью пепла. — Задумался.

И он медленно, как бы нехотя, принялся стягивать с себя футболку, открывая дочерна загорелый, будто бы высушенный на солнце торс, сплошь покрытый жуткими корявыми шрамами. Гольдман решил, что не хочет знать, от чего остается… подобное.

— Красавчик, да? — горько усмехнулся Алекс, наклоняясь, чтобы избавиться от обуви.

— П-фе! — фыркнул как ни в чем не бывало Юрка. – Тоже мне проблема! — и повернулся обнаженной спиной.

Следом за ним разделся и Гольдман.

Алекс, похоже, посыл понял: у каждого — свои шрамы. Нужно всего лишь научиться с ними жить.

Уже заходя в парилку, Гольдман приглушенно сказал ему:

— Поверь мне, она станет их целовать. Все — и каждый в отдельности, — и не удивился, услышав в ответ короткий рваный вздох. То-то же! Вот это и представляй, дорогой товарищ! Несмотря ни на что, ты вернулся. И жизнь продолжается.

Если бы все оказалось так просто! Со своей войны Алекс шел долго. Но шел. Потому что ему определенно было к кому идти. Уже через месяц он устроился на местную подстанцию скорой помощи. Лизка изо всех сил сопротивлялась подобному выбору места работы (О чем яростно шептала Гольдману в телефонную трубку, буквально чудом избегая нецензурной лексики. Похоже, с некоторых пор у подруги образовалась натуральная аллергия на красный крест в любом его проявлении). Но в конце очередного жаркого спора муж крепко поцеловал ее и тихо, но убедительно произнес (Алексу вообще почему-то тяжело давались громкие звуки, словно ему пришлось заново учиться говорить):

— Я ничего не умею больше — только лечить. Это — мое дело, понимаешь?

И решительная, волевая Лиса замолчала, смирившись, и в дальнейшем на эту тему не возникала.

О возвращении в Грузию речи не шло.

— Я отдал им все долги, — отозвался как-то Алекс на прямой вопрос Гольдмана. — Теперь пусть с ними Ламара разбирается. Раз она — любимая невестка. Да и дочь у Гиви осталась. Воина и настоящего мужчину из нее, слава богу, не воспитаешь. Зато отрадой в старости она стать вполне способна. Замечательная девочка, ласковая. А я начну деньги присылать, когда с работой наладится.

Он так и не простил родителям того, что произошло с Лизой. Хотя, как подозревал Гольдман, та при пересказе истории своего побега постаралась немного смягчить краски, чтобы не причинять боль обожаемому мужу. Но муж ей достался не дурак. Да и собственный опыт общения с родственниками у него имелся.

Правда, похоже, Лиса все-таки выиграла некий нелегкий спор, потому что летом они всей семьей решили навестить родителей Алекса, дать им провести время с сыном и внуком. Сейчас, когда любимый вернулся, цел и относительно здоров, Лизавета опять была за мир во всем мире. Особенно если не придется оставаться в чужой стране навсегда.

«Надо будет позвать их в гости, — вяло подумал Гольдман, накрывая на стол. — Сто лет не виделись. Интересно, Лиса объяснила Алексу про нас с Юркой или бедняга до сих пор пребывает в заблуждении, что мы — всего лишь друзья, в силу обстоятельств живущие в одной квартире? Само собой, Алекс — не идиот, но иногда мы элементарно верим в то, во что хотим верить». Было бы обидно вдруг обнаружить в хорошем человеке гомофоба.

Часы показывали восемь. Юрка, конечно, еще собирался зайти после бассейна в магазин, но заканчивал он сегодня в четыре. И где его носит, спрашивается? Вот тут и пожалеешь, что не новый русский и тебе ни за что не стать счастливым обладателем чуда техники — сотового телефона. И у Блохина — та же ерунда. Не судьба. А так, казалось бы, просто: потыкал в кнопочки — и всегда на связи.

Телефонный звонок раздался внезапно, когда Гольдман, уже отчаявшись дождаться, начал яростно мерить шагами их невеликую комнатушку. «Лизка? Юрка? Убью гада!»

— Здравствуйте, это Алексей Евгеньевич? — голос был незнакомый, женский, довольно молодой и звучал отстраненно-вежливо.

— Да, — у Гольдмана перехватило дыхание. Он не любил, когда ему звонили посторонние люди. Ужасно, по правде сказать, не любил. Еще с тех пор, как вот так же сообщили по поводу мамы.

— Мне дал этот номер ваш брат… — он едва не брякнул, что у него нет брата, но тут голос добавил: — Юрий Блохин.

Гольдман почувствовал, как по венам со страшной скоростью несутся серебряные шарики ледяной ртути.

— Что… с ним? — в голове толкнулось почти трезвое: «Если дал телефон, значит, жив».

— Вы можете сейчас подъехать? Седьмая больница, хирургия. Только идите через приемный, а то посетителей уже не пускают.

Пришлось секунды четыре отчаянно запихивать обратно в горло так и норовящее выскочить изо рта сердце.

— Он… У него все… в порядке?

— Гораздо лучше, чем могло бы быть, — «успокоила» его собеседница. — И захватите с собой его вещи. Он тут у нас надолго. Знаете, что следует брать?

— Спасибо, я в курсе.

— Еды не несите. Ему нельзя.

*

Как собирал Юркины вещи, он не помнил. И как домчался до больницы — тоже. И как, словно партизан — тайными тропами — пробирался через приемное отделение в хирургию. И как искал палату. Хорошо хоть с дежурной медсестрой бодаться не потребовалось — именно она ему и звонила. Гольдман мысленно пообещал девушке Жене (Надо же, тезка!) самую большую коробку шоколадных конфет, которую сможет найти в магазине.

— Только побыстрее, пожалуйста! А то врач узнает — мне влетит, что вас в неурочное время пустила. И поосторожнее у больного с эмоциями. Сотрясение мозга при черепно-мозговой — совсем не шутки.

Кажется, Гольдман поклялся побыстрее. И без всяких эмоций.

Юрку он увидел сразу же — на крайней справа койке около окна. На голове у него красовалась повязка, на торчащей из-под казенного серого одеяла ноге — гипс. Что там это одеяло еще скрывало — даже думать не стоило. И вообще, обычно здоровый и решительный, вполне себе взрослый Блохин вдруг напомнил ему избитого отцом мальчишку, пришедшего искать приюта у своего классного руководителя. Захотелось немедленно прижать к себе, поцеловать в разбитые губы, защитить от всего мира. Разумеется, Гольдман удержался. Никаких эмоций.

Обитатели палаты (еще пятеро разной степени тяжести) взглянули на внепланового визитера с любопытством. Гольдман вежливо кивнул им, оправил наброшенный на плечи белый халат и подошел к Юркиной кровати. Тот почувствовал движение — приподнял ресницы. Выглядел он при этом так, словно над его телом столкнулись два груженых железнодорожных состава.

— Лешка…

— Привет, братик, — попытался выдавить улыбку Гольдман. Похоже, получилось криво. «Не быть мне актером!»

— А я продуктов не купил…

— А я заметил, — Гольдман отыскал глазами стоящий возле дверей стул для посетителей, подволок его к Юркиной койке и осторожно сел, устроив на пол пакет с вещами. Ноги почему-то не держали. — Что с тобой?

— Жить буду, — дернул уголком рта Юрка. — Сотряс, ушиб ребер и ногу сломали. И… что-то там внутри. Не помню. Но не смертельно! — увидел он побледневшее лицо Гольдмана. — Сказали, если буду паинькой, недели через две выпишут.

— А ты будешь паинькой! — Гольдман очень постарался, чтобы это не прозвучало вопросом.