Дальними дорогами (СИ), стр. 144

Простое гладкое серебряное кольцо (точную копию своего собственного) Юрка надел ему на палец перед самым отлетом — в московском аэропорту, провожая в Канаду. (До Москвы добирались поездом, чтобы хотя бы еще чуть-чуть продлить это последнее, иллюзорное «вместе».) Сказал сумрачно: «Чтобы не забывал меня. А то заведешь себе там… кого-нибудь…» И тогда Гольдман его поцеловал — прямо посреди толпы улетающих и провожающих, что называется, «на глазах у изумленной публики». «Никогда не смей так думать!»

— Замерз? — Юрка обнял его рукой за плечи. — Пошли, пристегнем великого охотника на поводок. Своей волей он еще долго не уйдет.

Рей уже, по всей видимости, пришел к выводу о полной бесперспективности исследуемой норки и отыскал рядом такую же, но с куда более завлекательным запахом.

Гольдман помотал головой.

— Пусть развлекается парень. А то начнется рабочая неделя, и все прогулки сведутся к минимуму.

На самом деле ему жутко не хотелось сейчас вставать и уходить. Пригревшееся под боком у Юрки тело ощущало себя комфортно и гармонично и пребывало в абсолютном согласии с душой. «Как там пел в нашей юности БГ? «Гармония мира не знает границ»? Определенно!»

В воздухе пахло осенью. Кожа Юрки между прохладной скулой и теплым шарфом пахла хлоркой (с утра уже смотался поплавать в бассейн). В памяти у Гольдмана крутились и переливались воспоминания, словно стеклышки в калейдоскопе, давным-давно подаренном Тиму.

*

Бывают дни, когда даже мысль о необходимости что-то делать вызывает отвращение. Чаще всего ты попросту волочешь себя сквозь них, точно упирающуюся всеми четырьмя копытами старую, но очень упрямую клячу. Умываешься через силу, на работу тащишь себя буквально за шкварник. Именно такой день и приключился у Гольдмана двадцать шестого марта. Весна — не весна, зима — не зима. На солнце уже тает, а утром — повсеместный каток. Юрка за завтраком занудно напоминал: «Ходи осторожно. А в магазин не суйся. Там скользкота адская. Я вечером лучше сам».

Больше полугода прошло с тех пор, как они стали жить вместе. Гольдмана иногда брала натуральная оторопь от осознания этого незатейливого факта. Ведь, казалось бы, что тут такого? Один человек переезжает к другому человеку. Диван официально становится «нашим». Для въехавшего освобождается половина полок в шкафу. Расходы на хозяйство делятся пополам. (Попробуй не подели — Блохин башку откусит. «Я не нахлебник!» — незабываемо!) Можно просто сказать: «Дома нет жратвы. Прихвати чего-нибудь на обратном пути, а?» «Дома…» Можно вдвоем делать ремонт и препираться из-за цвета обоев. (Юрка все норовил прикупить что-то красно-золотое. Как ехидничал Гольдман: «Татарской расцветки».) Можно поругаться, разбежаться по разным углам, а через полчаса прийти мириться, потому что… Не получается иначе. Они, кстати, никогда не делились: кто моет посуду, кто готовит ужин, кто первым приходит мириться. Так как обычно встречались на полдороге. И ничего сложного. Это, собственно, и называется «жить вместе». Или… (тут Гольдман всегда мысленно улыбался пафосности звучания): «Жизнь, поделенная напополам». Однако, несмотря на пафосность, ему нравилось. До ужаса нравилось.

Странно было думать, что они знают друг друга уже десять лет (в действительности чуть больше, но именно десять лет назад в класс Алексея Гольдмана перевели двоечника и всеобщую головную боль Юрия Блохина, грозу окрестных помоек). Юрке нынче стукнуло двадцать шесть — ровно столько, сколько было самому Гольдману в тот приснопамятный год. И тогда он полагал, что это весьма солидный возраст! А сейчас, в тридцать шесть, что жизнь (в полном соответствии с цитатой из известного фильма) — «только начинается».

Он вообще порой чувствовал себя совершенно непозволительно молодым, почти юным. Беспечным и свободным, каким, по сути, никогда не был — даже в шестнадцать.

Внезапно его одолела тяга к хулиганству. Например, он принялся напропалую пользоваться своим невеликим ростом и хлипким телосложением: зажимал Юрку в тесной прихожей (специально не включая свет, чтобы не демонстрировать ему и целому миру нестерпимо полыхающие уши), напрыгивал на него, точно цепкая обезьяна, обнимал руками за шею, а ногами – за талию, целовал, стонал в губы и терся всем телом, явно напрашиваясь на продолжение. Юрка не сопротивлялся: с удовольствием откликался, кусал предлагаемый ему рот, мотал головой, рыча, когда не представлялось возможным избавить Гольдмана от одежды, не отцепив его от себя и хотя бы на несколько мгновений не поставив на пол. Сам Юрка при этом раздеться, как правило, не успевал: Гольдман был нетерпелив, снова напрыгивал, стискивал, прикусывал губы, делался нагл и настойчив, так что становилось совсем непонятно: кто, в сущности, кого берет у холодной стены в темном коридоре. Очевидно, что в конечном выигрыше оказывались оба, а вот детали… детали ускользали. (Разве что смущенный и однозначно самодовольный Юркин шепот чуть после: «Ну, Лешка! Ну детский сад же!.. Ну…»)

Невероятно заводило то, что его Юрка — такой сильный, надежный, как скала: подхватит, удержит, выдержит. Наедине с собой Гольдман, мысленно усмехаясь, признавался, что, похоже, чертовски устал быть стойким, мудрым, самостоятельным. («Пусть кто-нибудь возьмет меня на ручки!» — ага!) Устал быть один. Вот тебе и «горизонтальные желания»! Ни хрена они, по сути, не были горизонтальными — сплошная вертикаль. Взлет в небо. К звездам.

Иногда Гольдману казалось, что любая, даже самая «мимоходная» (как выражался Блохин), близость с Юркой отправляет его в космос вернее, чем смог бы подобное проделать супернавороченный телескоп или серебристый корпус отрывающейся от земли ракеты.

При этом он вовсе не ощущал себя маленьким и жалким, одержимым уродливыми страстями, напротив: раскрепощенным, желанным и нереально красивым. Рядом с Юркой всяческие комплексы исчезали быстрее, чем падающие звезды, спичками чиркающие по небосклону.

Впрочем, у Блохина тоже имелись кое-какие представления о разнообразии личной жизни. И собственные комплексы, с которыми следовало бороться. Так что Юрка с Гольдманом с удовольствием наверстывали упущенное за те самые прошедшие десять лет.

Только вот собаку завести так и не решились. Обоих постоянно не оказывалось дома: Юрка, плюс к тренировкам в бассейне с обожаемыми им малышами, опять подрабатывал грузчиком; на Гольдмана свалилось очередное классное руководство с новыми детьми и новыми проблемами. «Горишь на работе!» — ехидничал Юрка. Любая собака при таких хозяевах умрет в одиночестве с тоски и голодухи.

Зато семейство Чинати обзавелось котом. Крохотный жалкий комочек, подобранный Тимом где-то у помойки, вырос, отъелся, нарастил бока и усы и нынче считался чуть ли не главным обитателем небольшой Лизкиной квартиры. Алекс шутил, что ходит перед ним на цыпочках и боится слово молвить поперек.

Кот как будто довершил картину внезапного, почти сказочного воссоединения Лизы, Алекса и Тима, поставив в ней последний штрих. Как в той передаче, которую любил смотреть по воскресеньям Юрка: «Пока все дома». Все у них теперь были дома. И всё у них было хорошо.

Правда, Гольдман до сих пор слегка вздрагивал, вспоминая, как в тот, уже давний, июльский день Лизавета беззвучно обмякла на руках у еле успевшего ее подхватить Алекса, а потом, едва-едва придя в себя, отвесила ему же звонкую затрещину. (За что, среди прочих многочисленных достоинств, Гольдман безмерно уважал свою подругу: она всегда выполняла обещания. Ладно, хоть не убила.)

Как не узнавший в странном незнакомце отца Тимур подозрительно косился на него, старался держаться подальше и выглядел совершенным букой, пока отчаявшийся Алекс в сердцах не бросил что-то тихо по-грузински, и тогда вдруг сын тоже залопотал, защелкал, словно скворец, повиснув на отцовской шее, вылитый коала — не оторвать.

Как Лизкина мама плакала, накрывая на стол, и никак не могла остановиться, а дядя Петя все допытывался: «Ну и где тебя носило, окаянного?! Нет, ты расскажи!» А Алекс отмалчивался. Мотал головой, точно немой, и не отвечал ни слова. Пока наконец Лизавета не прикрикнула на отца: «Оставь его в покое, слышишь? Не то мы сейчас же уедем в город!» А на робкое материно: «Так электрички же в это время не ходят!..» — злобно рявкнула: «Пешком дойдем!» И всем присутствующим стало ясно: не просто дойдут — долетят все втроем, обнявшись, на не пойми откуда взявшихся сильных крыльях. Долетят и не заметят. Даже становящийся после третьей рюмки упрямым, как носорог, дядя Петя замолк и почтительно посмотрел на разбушевавшуюся дочь. Гольдман хмыкнул себе под нос: «Валькирия!» А Юрка шепотом добавил ему на ухо: «Наша!»