Дальними дорогами (СИ), стр. 139

— Нашел, значит? — вздохнул Юрка. — Вот я идиот — забыл из кармана вынуть!

— И это все, что ты имеешь сказать по данному поводу? — уточнил Гольдман, осторожно укладывая оружие на письменный стол. Держать его в руках было не то чтобы страшно, а скорее… противно. Словно ядовитую змею. (Змей он активно не любил и даже как-то ими брезговал.)

Юрка покусал нижнюю губу, взглянул исподлобья, видимо, стараясь проникнуться серьезностью момента.

— Леш, ну ты чего? Это нам на работе выдали. Охранять. У меня и разрешение есть. Показать? Настоящий «Макаров». Правда, охрененный?

— Так… — никогда еще Гольдмана настолько не раздражал собственный невеликий рост. Не то слово! Не «раздражал», а «совершенно сумасшедшим образом выводил из себя, мешая осуществлению поставленных жизнью задач»! Вот взял бы этого обалдуя и как следует встряхнул, чтобы болтающиеся в мозгу извилины наконец-то встали на законное место. Ухватить за шиворот — и трясти, как… яблоню. Или грушу. Или пальму. Пока из его дурацкой головы не посыплются его дурацкие кокосы! Разрешение у него есть! — А скажи мне, солнце мое незакатное, какого… черта я только сейчас узнаю про то, что ты обзавелся подобной… игрушкой?!

Похоже, Юрка все-таки догадался, что в воздухе запахло жареным, потому что отбросил ужимки-ухмылки и отозвался сдержанно:

— Именно оттого и не говорил, что ты психовать начнешь. А когда ты психуешь — у тебя мотор барахлит. А в больницу ты, скотина, ложиться отказываешься!

— Осенью лягу. И вообще — не переводи стрелки!

— Во-о-от! Что и требовалось доказать.

Гольдман уселся на диван, который у них с некоторых пор считался территорией нейтральной, не предназначенной для кровавых разборок. Этакой личной Швейцарией. (Должно же в жизни оставаться что-то святое, хоть и скрипящее под напором нешуточных человеческих страстей!) Похлопал ладонью рядом с собой.

— Падай! И рассказывай. В подробностях.

— Уверен, что оно тебе надо?

Глядя на Юрку, предусмотрительно устроившегося на противоположном конце дивана, Гольдман сосредоточенно кивнул:

— Очень надо. Ты же сам и ратовал за искренность в отношениях. Помнишь?

Блохин посопел, вытащил из-под задницы подушку, обхватил ее руками, выставив перед собой будто щит — жест довольно красноречивый, с точки зрения прикладной психологии.

— Короче, ограбили нас. Еще в марте. Не в мою смену!.. — крайне своевременно уточнил он, успокаивая мгновенно вскинувшегося Гольдмана. — Вскрыли ночью, когда Азат, сменщик мой, спал. Проснулся, конечно — там чуть ли не автогеном резали, но только и успел, что ментов вызвать. Ну… пока менты доехали — тех блядских уродов и след простыл. Вынесли… много, короче, вынесли. А Азату по кумполу прилетело. Хорошо еще — не насмерть. А то бы — полный пиздец.

Сразу захотелось настучать… по кумполу самому чертовому Блохину. О здоровье ближнего он заботился, как же! О чьем-то больном сердце! Гольдман потер ладонями лицо.

— Не останавливайся, о роза уст моих! Что еще интересненького намерен ты поведать миру?

— Издеваешься?

— Не без того. Так что насчет пистолета?

— Ну… начальство засуетилось… Теперь, если спящим на рабочем месте застукают — уволят к едрене фене. Проверки зачастили. У меня, как понимаешь, с владением оружием проблем не возникло. Пистолет — вечером из сейфа, утром — в сейф.

Гольдман постарался как можно выразительнее выгнуть бровь, глядя на лежащий на столе «Макаров».

— Как-то это не слишком похоже на сейф.

Юрка заметно посмурнел. Судя по всему, то, о чем они только что говорили, вполне могло оказаться «цветочками» на фоне грядущих «ягодок».

— Да так, приработок на сегодняшний вечер нарисовался.

— Хороший приработок. Учитывая необходимость… вот этого.

— Леш…

— Не «лёшкай»!

— Ну, там тёрки у знакомого мужика образовались. Нужно на место поставить… некоторых. Обычная «стрелка»… туда-сюда…

Гольдман осознал, что сейчас взорвется — как старина Везувий. Причем вряд ли от Блохина останется хотя бы горстка пепла — в назидание потомкам. «Последний день Помпеи», блядь!

— Ты уже ходил… на «обычную стрелку»? — поинтересовался он мрачно. Нет, честное слово! Одно дело — слышать вот про такое по телевизору. И совсем другое — от Юрки. Сидящего, между прочим, на том самом диване, на котором они столько раз... Так, вот об этом не стоит думать. Вообще не стоит.

— Случалось… — глухо признался Блохин, разглядывая свои руки. — Еще до… — он кивнул в сторону стола, — до него, короче. Так, постояли, побазарили, кулаками малёхо помахали. Разошлись — живые и здоровые. Леш, да что ты, в натуре?! В авариях на дорогах больше народу гибнет, чем…

— Ты мне еще про аварии на дорогах порассказывай! — вконец рассвирепел Гольдман. — Гонщик! Так в кармане куртки эту гадость и носишь?

— Зачем в кармане? — обиделся Блохин. — Похож я на идиота? За поясом ношу. Проверенный метод. Может, кобуру со временем куплю. Настоящую.

— Ты не просто похож на идиота, Блохин. Ты и есть идиот! Заряженный пистолет — за поясом штанов. Собственные яйца уже успели надоесть?

— Так он же на предохранителе!

— Не только яйца. Еще и ноги — заодно. Дебил!

Юрка медленно вдохнул. Выдохнул. Определенно, проглотил какие-то резкие, рвущиеся с губ слова. Еще раз вдохнул. Снова выдохнул. Стиснул в узкую полоску побелевшие от напряжения губы.

— Леша, это моя жизнь, понимаешь? Живу как умею. Как получается. Существуют люди, которым я не могу отказать. Мне велят: «Поехали!» — и я еду.

— Ну а кроме того, что не можешь отказать, — как можно спокойнее, стараясь не спровоцировать взрыв, способный разнести к такой-то матери все их еще непрочные, не до конца сложившиеся отношения, рискнул задать очередной неудобный вопрос Гольдман, — какая у тебя мотивировка? Борешься за справедливость, будто Дон Кихот? Ветряным мельницам крылья на хер ломаешь?

Юрка отмахнулся.

— При чем тут справедливость? Платят за это нехило. Здорово платят. Тебе в твоей школе и не снилось.

Гольдман отметил эти «тебе» и «твоей», словно Юрка был уже и не с ним — двигался все дальше и дальше по собственной дороге, вымощенной кроваво-алым кирпичом. Так себе сказочка… Какие аргументы можно привести еще, он не представлял. Что бы ни сказал — все будет выглядеть не так, фальшиво, плоско. Нравоучительно. По-школьному. «Не ходите дети в Африку гулять». Не помогла магия дивана — нейтральной Швейцарии.

Впрочем, Блохин (хоть порой Гольдман и озвучивал обратное) идиотом все же не был и повисшее в комнате нехорошее молчание расшифровал верно.

— Ну вот поэтому ничего и не говорил. Знал, что так будет.

«Знал — и, невзирая ни на что, делал. И сделаешь снова. Прямо сегодня. С пистолетом в кармане. И все слова о любви не удержат».

Хотя… «Попытка ведь не пытка, правда, товарищ Берия?»

Само собой сорвалось с губ короткое и отчаянное:

— Не ходи!

Юрка все-таки рискнул посмотреть на него: точно старался своим рысьим взглядом прочесть на лице любовника некие тайные знаки. «Тоже мне, шифровка! Рукопись в бутылке!» И, видимо, прочитал что-то для себя важное, потому что опять глубоко вздохнул и отозвался:

— Ладно. Больше не пойду. Сегодня — и все. В последний раз, обещаю.

Гольдман внутренне зашипел. Кто там совсем недавно рассуждал о нелюбви к змеям? Пожалуй, сейчас он и сам был вполне способен плеваться ядом.

— Юр-рка, что ты несешь?!

— Леш, ну чего ты так психуешь?! Это же так… самые обычные тёрки. Укажем черножопым на их место, чтобы прижухли — и все. Клянусь.

На слове «черножопые» Гольдмана скрутила судорога отвращения. Он это все искренне ненавидел: весь этот расизм, нацизм, национализм и прочий шовинизм. От короткого «жид» у него дергался глаз, хотя Гольдман и считал, что не унаследовал от семитских предков ничего, кроме говорящей фамилии да определенных черт внешности. Но вот… Похоже, «пепел Клааса» периодически начинал-таки стучать в сердце. Да что там стучать! Отчаянно колотиться, заставляя до побелевших костяшек сцеплять в замок ходившие ходуном пальцы.