Дальними дорогами (СИ), стр. 138

— Что-то мне… — а Юрка уже тянулся за лекарством, заботливо хранившимся тут же, на ближайшей полке — рядом с неизменным вазелином и презервативами.

В принципе, все обошлось. Если не считать того печального факта, что Блохин потом неделю приговаривал:

— Да чтобы я еще!.. Да ни за что! Да никогда! — А еще постоянно цитировал фильм «Золушка»: — «Все! Ухожу! К черту! К дьяволу! В монастырь!»

Случилась эта гадость в конце мая, аккурат перед началом выпускных экзаменов у одиннадцатиклашек. Времени на личную жизнь и так оставалось прискорбно мало, а тут еще Блохин со слегка гипертрофированным чувством ответственности. В итоге Гольдман дал страшную клятву, что если еще раз, то… Ладно, тогда — немедленно в больницу. «Резать к чертовой матери, не дожидаясь перитонитов!»

Учитывая вот эти все явно недвусмысленные сигналы собственного хлипкого организма, Гольдман опасался экзаменов. Тот, кто думает, что для школьников или студентов экзамен — жуткий стресс, никогда не был на месте преподавателя. Особенно когда возле тебя сидит начальство в лице завуча и пристально бдит, чтобы дети не списывали. Сам же Гольдман придерживался прямо противоположной политики. Пусть списывают — зато будет за что человеку тройку поставить. А вот на четверку придется попотеть с дополнительными вопросами. Не говоря уже о том, что нерешенная задача вполне себе резво минусует баллы даже у суперправильного ответа. Ну что с ними делать, с этими страдающими девочками, которым до постижения тайн и загадок физических законов — как до Луны пешком? Да, само собой, все слышали об обязательной школьной программе и общем развитии, но — ёкарный бабай (как выражается Юрка)! — не пригодится же оно им в жизни НИ-КОГ-ДА. Не идти им, бедолагам, на физтех. И на радиофак — тоже не идти. Пусть списывают!

Но сидящей рядом Ираиде требовалась справедливость.

— А Степанова списывает!

Гольдман помотал головой, пытаясь вытряхнуть из уха злобный шепот. Ничего не получилось.

— Алексей Евгеньевич, да отреагируйте уже как-нибудь! У нее на коленях — шпаргалка.

— Я знаю.

— И?!..

— Не волнуйтесь, я ее поспрашиваю дополнительно, и она мне не ответит.

— Но это же… попустительство! — последнее слово она выплюнула в точности так, как Блохин выплевывал какой-нибудь особенно забористый мат.

— Нет. Это реальный шанс не поставить на выпускном экзамене двойку. Как думаете, погладит нас РОНО по головке, если мы им срежем процент успеваемости?

«Процент успеваемости» до Ираиды, похоже, дошел, потому что шипеть она перестала, хотя так до завершения экзамена и сверлила бедную, не умеющую списывать, то краснеющую, то бледнеющую Анечку Степанову колючим взглядом своих крохотных глазок-буравчиков.

Потом классный руководитель одиннадцатого «А» Милочка Орлова несколько раз шмыгнула туда-сюда из кабинета в коридор и обратно явно в поисках шпаргалки для Симы Хайруллиной, у которой по общей безалаберности не оказалось не только знаний, но и заранее приготовленной «шпоры». Во время этих довольно-таки очевидных для постороннего наблюдателя маневров Гольдман изо всех сил отвлекал от происходящего внимание Ираиды, подсовывая ей под руку экзаменационные ведомости и задавая совершенно дебильные, но зато требующие развернутого ответа вопросы по оформлению отчетности.

Короче говоря, его бы не удивило, если бы к финалу всей этой свистопляски он обнаружил у себя на голове абсолютно лишнюю пару-тройку седых волос. Или бы его накрыло очередным приступом. Не накрыло.

Третий раз, именно тот, который, согласно народной мудрости, «за все платит»… Вот он, мать его, грянул на излете июня, почти перед отпуском. И даже у самого Гольдмана не повернулся бы язык назвать его «звоночком». Тут уж скорее вспоминалось: «По ком звонит колокол?»

Все началось с того, что в прихожей рухнула вешалка. Для Гольдмана, несмотря на его практично-научный подход к жизни, всегда оставалось загадкой такое вот «внезапно». Сколько лет эта незамысловатая деревянная конструкция висела на стене в его квартире? Определенно, много. Во всяком случае, когда они с мамой сюда вселились, это убожище там уже присутствовало. Как-то с тех пор ни у кого не дошли руки ее сменить: то денег на новую вешалку не было, то сил, то желания. И она висела, величественно и неколебимо, словно монумент несбывшимся надеждам на изменение жизни, и могла бы (будь у нее язык) с гордостью произнести: «Я — памятник себе». Короче, если отбросить никому не нужные метафоры, висела и висела. А тут — упала.

Грохоту было! Гольдман даже в какой-то миг с ужасом решил, что где-то что-то взорвалось. И лишь пришедший после ночной смены Блохин безмятежно мылся в душе и, вероятно, оказался не в курсе происходящего. Ну и слава богу! Только его крепкого мужского плеча и голого мокрого зада Гольдману при этаком раскладе и не хватало!

Вешалку он запихнул в кладовку — до лучших времен. Вот уйдет Юрка на очередную работу, и можно будет на досуге подумать: чинить или выкинуть? Хотя Гольдману и виделся в данном происшествии некий перст судьбы: давно следовало заняться ремонтом — хотя бы по частям. А тут — лето, и Вселенная как бы намекает.

Упавшую вместе с вешалкой одежду Гольдман перетащил в комнату и скинул на стул, стоящий в углу. Не фонтан, но ненадолго — сойдет. Хотя одежды могло бы быть и поменьше — все-таки июнь месяц. С июнем в этом году не повезло: Гольдман аж зубами скрипел, слушая по радио, как в Москве, Сочи или Ростове-на-Дону люди изнывают от иссушающей жары. Юрка обычно комментировал философски: «Что ты хочешь? В деревне Гадюкино, как всегда, дожди». — «Такими темпами деревню Гадюкино скоро смоет», — резонно огрызался Гольдман. Кстати, дожди — это бы еще полбеды. Но вот температура, вертевшаяся вокруг двенадцати-тринадцати градусов, оптимизма абсолютно не добавляла. Впрочем, Блохин к сему прогибу погоды в их отдельно взятом регионе относился вполне спокойно — должно быть, потому, что как раз в мае отхватил себе черную кожаную куртку, в которой, по мнению Гольдмана, стал похож на одного из «братков», каких так любили показывать в криминальных новостях. Однако сам Юрка при указании на означенное сходство лишь самодовольно хихикал и отмахивался: «Ты просто завидуешь! Ничего, вот погоди: и тебе купим. У меня сейчас связи в торговле — ого-го! Смотри: натуральная кожа — а цена смешная. А еще можно Лизавету подключить. Она у нас теперь по шмоткам — настоящий эксперт!» Короче, с курткой Юрка смог бы расстаться единственно по причине вовсе уж аномальной жары и плавящегося под ногами асфальта. А тут и переходить на летнюю форму одежды не требовалось. Блохин кайфовал, Гольдман привычно мерз. И, честно признаться, немного завидовал. Ну что за предрассудки, в самом деле?! Легкая, теплая, мягкая…

Только вот в этот раз она ни хрена не показалась ему мягкой. И легкой. Так врезала по ноге, что он охнул и подумал: «Будет синяк. Молоток там, что ли, Юрка в кармане носит? Или половинку кирпича? Оттянет карман, придурок».

Кто сказал: «Любопытство сгубило кошку?» Вообще-то, Гольдман не имел привычки шариться по чужим карманам. И никогда не читал чужих писем. Даже мамины после ее смерти отвез к Лизавете на дачу и там сжег в здоровенной ржавой бочке для уничтожения древесных отходов. А тут… Бес попутал, не иначе! В кармане Юркиного кожана, разумеется, не обнаружилось никакого кирпича. Или молотка. Зато там обнаружился пистолет.

— Леш, ты чего? — Блохин возник за спиной неслышно, одетый лишь в старые треники, которые специально хранил у Гольдмана в шкафу на случай таких вот внеплановых заходов в гости. Влажные волосы у него на голове стояли торчком, а по плечу стекала неотловленная большим махровым полотенцем капля прозрачной воды. Хорошо так стекала, медленно. В другой момент можно было бы отметить: многозначительно. — Ау, Земля вызывает Гольдмана! Прием!

— Вешалка упала, — пытаясь не сорваться в некрасивую истерику, отозвался Гольдман, заторможенно поворачиваясь к нему навстречу. — Вот.

Пистолет он держал за дуло двумя пальцами, старательно не прикасаясь к курку. Еще выстрелит, не дай бог!