Дальними дорогами (СИ), стр. 137

— Да.

— Что именно «Да»? — набравшись решимости, почти строго уточнил Гольдман. Подобным тоном он у доски, бывало, интересовался: «Ну и что же такое, по-твоему, Блохин, этот самый квазар?»

— Все — да. Как хочешь назови: брак, супружество, еще какая хрень… Тьфу ты! Думал, после Ленки – ни за что. Но с тобой…

— Мне нравится слово «партнерство», — расслабившись, Гольдман улыбнулся ему в губы. — Отличное слово для двух мужиков.

Романтически падать на траву они не стали, справедливо опасаясь нападения всякой мелкой живности (особенно клещей), но объятия и поцелуи получились долгими. Очень долгими. И продуктивными. Бездонное майское небо плыло над ними, звенело птичьими голосами и переплесками воды, обнимало теплым ветром, взрывалось солнцем под сомкнутыми веками. А кричать, стонать и что-то вышептывать можно было сколько угодно — все равно никто не услышит. Потом, правда, возникли некоторые затруднения… неромантического толка. Слава богу, в кармане у Гольдмана обнаружился носовой платок, а то с возвращением в обсерваторию вышел бы сильный конфуз.

— Вот и закрепили… помолвку! Не поверишь, ни разу не делал этого… на природе, — смущенно усмехнулся, розовея щеками, Блохин.

— Век живи — век учись, — отозвался не менее смущенный Гольдман. — Давай еще немного погуляем. А то все сразу все поймут — никаких колец не нужно будет. Кстати, если желаешь избежать вопросов, можешь носить в кармане. Или в кошельке…

— Ага. Или хранить дома. Лешка, ты опять?

— Прости… — Гольдману отчаянно хотелось ущипнуть себя, чтобы проверить, что все это — не сон. — Привычка. Все слишком хорошо.

Юрка посмотрел на него задумчиво, словно решая: говорить или нет? И в конце концов все-таки произнес:

— А я вчера с директрисой общался. Она меня о планах на следующий год пытала. Пришлось сказать как есть.

— Что именно сказать? — в горле у Гольдмана снова внезапно пересохло.

— Что я со следующего года уже не буду в школе работать.

В мозгу мелькнуло растерянное: «Какого хрена?!» — но вслух Гольдман изрек почти благовоспитанное:

— С чего вдруг?

— Не могу я, Леша, — вздохнул Юрка, поглубже засовывая руки в карманы джинсов. (Так он поступал всегда, когда нервничал, очевидно, понимая, что кулаки, стиснутые крепко-крепко — до побелевших костяшек пальцев — выдают все его душевные трепыхания. Не любил демонстрировать собственную слабость.) — Не могу быть рядом с тобой… так близко. Постоянно боюсь прилюдно облажаться. То на «ты» норовлю обратиться, то…

— Так давай на ближайшей же пьянке просто дерябнем на брудершафт. Дружат люди. Мало ли!

Юрка помотал головой.

— Я вчера в учительской чуть было тебе воротник рубашки не поправил. Загнулся он некрасиво. Руки сами потянулись коснуться.

— Ну… Юр, давай я стану водолазки носить? И никаких воротников.

— Леш, не в воротниках дело.

Гольдман нехотя кивнул. Не в воротниках, вестимо. Сколько еще они сумеют скрывать ту практически запредельную степень близости, что нынче установилась между ними? Когда другого ощущаешь буквально продолжением себя. Уж и так недавно Сколопендра ангельским голосом полюбопытствовала: «А чего это вы с Юрием… Федоровичем так сухо разговариваете в последнее время? Не поделили чего?»

Все они поделили. Пополам. В том-то и проблема.

Только вот как он теперь в школе — вообще без Юрки?

Мысли были эгоистичными, и Гольдман постарался решительно задвинуть их куда подальше. Не начинать же совместную жизнь с вульгарной истерики? Да и день рождения у Юрки… Правда, задавить острый приступ досады на корню не удалось.

— И где ты планируешь работать? Совсем на склад перейдешь? Или в экспедиторы попросишься?

Улыбнувшись, Юрка привлек его к себе. Все-таки с некоторых пор этому Блохину чертовски легко удавалось преодолевать самые непреодолимые расстояния! И обниматься он научился на «отлично», зар-р-раза!..

— Ну чего ты?.. Я тут тренера встретил. Игорь Ильич, помнишь? Ты с ним даже вроде бы общался.

— А-а-а, однофамилец знаменитого баснописца? Помню.

— Вот! Он меня в бассейн к себе зовет — мелочь тренировать. Так что стану уже по будущей специальности деньги зарабатывать.

— А велики ли деньги?

— Поменьше, конечно, чем в школе, — (Гольдман хмыкнул), — зато и бумажек тоже меньше. Возьму еще на складе ночных смен. Пробьемся!

— И я забуду, как ты выглядишь.

— Я напомню, — опять улыбнулся Юрка, со странным выражением лица прокручивая кольцо на безымянном пальце левой руки.

Гольдман вздохнул и согласился. Пусть будет как будет. Кстати, серебряный ободок на крупных Юркиных пальцах смотрелся просто замечательно.

— Пойдем, а то они еще решат, что мы тут совместно сбросились с обрыва.

— Или повстречались с медведем.

*

…Домой возвращались поздно на полупустой электричке. Юрка почти сразу же задремал, прислонившись виском к оконному стеклу. Умаявшийся от переизбытка впечатлений и свежего воздуха Тимыч даже и не дремал, а мгновенно вырубился, положив голову на Лизкины колени, и та полдороги держала над ним руку, защищая лицо спящего сына от косо падающих пронзительно-золотых вечерних лучей заходящего солнца.

====== Глава 32 ======

«Любовью болеют все на свете.

Это вроде собачьей чумы.

Ее так легко переносят дети

И совсем не выносим мы.

Она нас спасает. Она нас поддерживает.

Обещает нам счастье, маня.

Но усталое сердце уже не выдерживает

Температуры огня».

Александр Вертинский

*

Где это видано, где это слыхано, чтобы практически здоровый человек практически добровольно укладывался в больницу в первую же неделю своего долгожданного летнего отпуска? Ситуация отдавала чем-то глубоко неправильным — натуральное садо-мазо. И храбрый, несгибаемый Давид обязательно выстоял бы против страшного Голиафа, отвоевав себе свободу, независимость и право на самоопределение. Но против двух Голиафов, объединившихся в едином, что называется, порыве… Против них он оказался бессилен. Лизавета и Юрка взяли его в клещи, как Ганнибал со своими карфагенянами римские войска в битве при Каннах.

Нет, повод для такой повышенной заботы, разумеется, имелся. И, если честно, не один. За всеми (несомненно, радостными) сюжетами вокруг неожиданно проклюнувшейся личной жизни про то, что профилактики ради с его не совсем здоровым сердцем в больницу нужно ложиться хотя бы раз в полгода, Гольдман попросту забыл. Потому как: «Легко на сердце от песни веселой!» А уж от присутствия рядом своего собственного, считай, персонального Блохина — и тем более. Но… Сердце — глупый орган. Оно болит и тогда, когда его обладатель счастлив.

Первый звонок, если можно так выразиться, брякнул еще до Юркиного дня рождения — в начале апреля. Весна — сложный для сердечников период. Не зря гольдмановские доктора всегда так серьезно настаивали на госпитализации именно в это время года. Но мы же — сами с усами! У нас — личная жизнь. Вот и накрыло Гольдмана буквально на ровном месте — на уроке физики в седьмом «А» на объяснении новой темы, да так, что он лишь дал отмашку на сборник задач: «Порешайте пока сами», — и выпал в подсобку. Ну а там долго «отпыхивался», как именовала этот процесс Лиса, закинув под язык таблетку нитроглицерина. Даже вечернее свидание с Юркой отменил: организм требовал отдыха и сна, а не жарких постельных баталий. Правда, выглядеть больным и слабым в Юркиных глазах ужасно не хотелось — пришлось сослаться на внезапно возникшие учебные дела.

Второй раз вообще вышел смешной. Прихватило прямо в момент оргазма. Сказать кому!.. Нет, кончить он успел. И Юрка, изгибающийся под ним укрощенным барсом, играющий мускулами своей потрясающей спины, подрагивающий крыльями напряженных лопаток, шипящий и матерящийся сквозь зубы, а иногда вскрикивающий отрывисто и хрипло… Одним словом, Юрка успел тоже… Кажется. Потому что Гольдману только и удалось, что соскользнуть с него, откинуться на сбитые в ком подушки и выдохнуть: