Дальними дорогами (СИ), стр. 136

Юрка не отрывал своих теплых, словно лучащихся изнутри глаз от Гольдмана, а тот точно так же глядел в ответ. Казалось странным, что им никак не надоедает глядеть друг на друга, касаться друг друга, разговаривать друг с другом, а порой — вот как сейчас — просто молчать.

От станции до Михеевки они тащились, навьюченные, будто караван выносливых гишпанских мулов. Гольдману достался пакет с большой кастрюлей свинины, лично Юркой замаринованной в вине по рецепту Андрея Макаревича из всенародно любимой программы «Смак». Юрка Макара уважал и как музыканта, и как повара, передачи (когда удавалось) смотрел внимательно, тщательно конспектируя рецепты в специальную, подаренную Гольдманом толстую тетрадь. И, кстати, клялся и божился, что, как только у него образуется собственная кухня, все эти замыслы будут претворены в жизнь. Гольдман умилялся внезапно прорезавшейся Юркиной хозяйственности и тайно надеялся, что однажды его крохотная кухонька станет для Блохина «своей».

Сам новорожденный волок торт, овощи, что-то алкогольно-брякающее и две здоровенных бутылки «Пепси», которую Гольдман высокомерно именовал «сладкой гадостью». На что следовал неизменный меланхоличный ответ: «Не нравится — не пей».

Лизавета тащила два пирога: один — с капустой, другой — с рыбой.

Тимур нес исключительно себя, но делал это с воистину кавказским достоинством.

В обсерватории их уже ждали. Эдька Амбарцумян вылетел навстречу с распростертыми руками-крыльями, не зная, кого вперед обнимать: Гольдмана («Ну иди сюда, блудный сын! Он же блудный сукин сын!»), Лизавету («Ты ли, моя лебедушка ненаглядная?!»), Юрку («А вот и именинник! Вырос-то как мальчик! Как вырос!») или слегка обалдевшего от такого разлива эмоций Тимыча («И кто этот добрый молодец? Лизонька, неужели твой?!»).

Пожаловал, как всегда, с кислой миной Сурьмин. Буркнул всему честнОму собранию: «Привет!» — и сердито велел Гольдману «заглянуть, когда будет время, ибо есть разговор». Еще появлялись знакомые и малознакомые лица, но так, на периферии. Эдька в качестве массовика-затейника заткнул за пояс всех.

Этот день запомнился Гольдману какими-то урывками. Вот Юрка нанизывает мясо на шампуры. Рукава его светло-серого тонкого джемпера засучены до локтей, и невозможно оторвать глаз от мерных, спокойных и уверенных движений сильных, еще не тронутых летним загаром рук. Вот он, улыбаясь, говорит что-то Амбарцумяну, машет над дымящимся мангалом картонкой, раздувая угли, словно делал это не раз и не два, а всю сознательную жизнь. Вот носится по поляне с Тимом за ярко-желтой пластмассовой «летающей тарелкой». Сидящая на древнем раскладном табурете Лизавета следит за ними, а взгляд у нее — как у собаки, потерявшей своего хозяина. Держись, Лиса! Держись!

Шашлыки получились что надо. Не подвел Макар-кулинар. Хотя пара человек из подтянувшейся компании все равно нудила, что вино — это фигня, а самый лучший маринад — именно уксус. На что Юрка вежливо посоветовал пойти… и замариновать как нравится.

Пили привезенное Юркой «Киндзмараули». Амбарцумян весь изворчался, что сейчас поставок из Грузии нет, а гонят одно паленое фуфло. Юрка с каменным выражением лица молча отобрал у него стакан и вылил остатки на землю. Лизка, которой, собственно, и полагалось ворчать громче всех, учитывая специфику ее познаний в данном вопросе, улыбалась загадочной улыбкой Джоконды, прикладывала к губам пластиковый стаканчик и в спор не вмешивалась.

Пили: «За новорожденного!», «За весну!», «За любовь!» Потом просто пили — без всяких тостов. Подделка или нет, а шло вино хорошо.

Между шашлыками и пирогами Гольдман позвал Юрку прогуляться к реке. До реки следовало идти минут тридцать, но по майскому лесу, с едва проклюнувшимися клейкими листочками, было ненапряжно. Вернее… было бы ненапряжно, если бы не… Не отчаянно колотящееся в груди сердце. Как это представлялось легко тогда, перед Новым годом: стукнувшая в голову идея, побег-полет в магазин, судорожная (несколько раз с бряканьем ронял на стеклянную витрину) примерка под недоумевающими взглядами продавщиц, а главное — четкое ощущение полной правильности и уместности происходящего. «Безумству храбрых поем мы песню!» — и все такое. Но… не срослось.

И вот время прошло, острота утратилась, крылья поджухли, словно скованные февральским морозцем, а кольцо в кармане стало казаться не более уместным, чем гигантское плюшевое алое сердце. «Зачем? Почему? Неужели ты полагаешь, что нормального мужика может обрадовать подобное слюнтяйство?»

Он так задумался, что и не заметил, как тропинка вывела их к реке. Летом та обычно обмелевала и вокруг крошечных отрезков стремнины зарастала камышами и прочей речной флорой. (Даже желтые кувшинки начинали колыхаться на поверхности воды где-то к середине июля.) А нынче перед ними простирался почти былинный простор, мутные от тающих снегов волны весело неслись между высокими каменистыми, заросшими соснами берегами.

— Хорошо-то как! — восторженно выдохнул, заложив руки за голову и от души потягиваясь, Юрка. — Просто охрененная красота!

«Совершенно охрененная!» — мысленно согласился, любуясь им, Гольдман. Во рту мгновенно пересохло. Вот ведь! Целая река воды — а не напьешься! Сейчас бы он не отказался даже от пары глотков «сладкой гадости».

— Леш, спасибо.

— За что? — голос вполне предсказуемо прозвучал хриплым карканьем.

— За… — (Сегодня? За вчера?) — за все.

«Двум смертям не бывать, а одной не миновать!»

— Юр, у меня для тебя подарок. Только… я не знаю… — Мямля!

Блохин всегда отлично считывал его настроения. Вот и в этот раз подошел поближе, обеспокоенно заглянул в глаза.

— Что-то ты меня пугаешь, товарищ Гольдман! А я-то полагал, что ты у нас вроде Данко: пылающее сердце и «комиссары в пыльных шлемах».

— Не поверишь, сам себя не узнаю, — поморщился Гольдман. — Короче… Руку дай.

Юрка протянул ему правую ладонь — словно для пожатия. Гольдман посмотрел на нее с большим сомнением, потом все-таки решил:

— Наверное, лучше левую. Не так страшно.

— Леша?

«Главное — не уронить. В путанице прошлогодней пожухлой и нынешней свежей травы фиг найдешь!»

Не уронил. И гладкий серебряный ободок аккуратно, точно испокон веку тут и был, сел на безымянный палец Юркиной левой руки. Блохин вздрогнул, потянул руку к глазам.

— Это то, что я думаю?

— Зависит от того, что именно ты думаешь, — попытался отшутиться Гольдман. Внутренности тряслись так, будто состояли из плохо застывшего студня.

— Это ведь… кольцо?

— Кольцо. Факт.

— Леша!

— Погоди! — Гольдман осознавал, что если не скажет сию секунду, то не осмелится уже никогда. — Я тут с Лисой разговаривал. И она озвучила странную мысль. Понимаешь, был бы ты… — он на миг запнулся, но нашел в себе силы продолжить, однако старательно уклоняясь от внимательного Юркиного взгляда, — был бы ты девушкой, я бы давно на тебе женился. Или, по крайней мере, сделал предложение.

— Леша!

— Погоди! — Гольдман отступил на пару шагов и, словно защищаясь, выставил перед собой открытую ладонь. — Как говорится: не сбивай меня — я и сам собьюсь! Так вот. Ты, совершенно очевидно, не девушка, — Юрка хмыкнул. — Свадьба нам не светит. Но… У меня есть кольцо. Оно серебряное, недорогое, ни к чему тебя не обязывает, и его можно носить на левой руке, загадочно улыбаясь. Там нет никаких гравировок. Если мы… — он едва не проглотил вставшее ему поперек горла слово, но потом все-таки выдавил из себя: — …расстанемся, ты всегда вправе его продать. Или подарить. Или переплавить во что-то еще. Нынче в ювелирках с этим – без проблем. Или потерять. Или выкинуть.

— Ага! Или бросить в недра Роковой горы! — ехидно встрял в монолог Блохин, совсем недавно не без помощи Гольдмана приобщившийся к бессмертному произведению Профессора. — Леша! Я что-то не догоняю: ты мне предложение делаешь или выкидываешь меня из своей жизни на хер?

— Вообще-то я…

Продолжить ему не дали: Юрка сгреб окончательно растерявшегося Гольдмана в объятия и до безумия спокойно выдохнул прямо в его сжавшиеся от ужаса произнесенных слов губы: