Дальними дорогами (СИ), стр. 135

— Так что там с днем рождения?

— Отмечать не буду. То есть здесь, в городе, не буду. Парни напьются — ну нах. Леш, давай съездим в Михеевку? И Лизу с Тимом прихватим. Ты говорил, вы с ней вместе учились — значит, ее там знают? А без них ликовать стремно — все-таки не чужие.

Гольдмана практически до слез умилило это «не чужие». Странное чувство — вот это «до слез». Сентиментальность прорезалась на старости лет? С Юркой он иногда вспоминал о разнице в возрасте и думал, как однажды начнет стареть рядом с все еще крепким и молодым любовником. И как это, должно быть, жалко — стареющий гей. Тогда, наверное, придется расстаться, чтобы не превратиться в обузу. Если, конечно, не придется этого сделать раньше — из-за очередных непредвиденных обстоятельств.

А Михеевка… Михеевка — прямо-таки великолепная идея. Почему бы и нет? Эдька впадет в экстаз. Может, Сурьмин расщедрится на наливочку. Давно с ними не встречался. С лета. Жизнь как-то бьет ключом. («И все по голове».) Эдька обрадуется Лизке — просто уписается от счастья. Он за ней в универе ухлестывал — на полном серьезе, только что-то у них там не срослось. Ну а общались они неизменно — за милую душу. И Юрке тоже обрадуется. Эд изредка спрашивал: «А как там твой мальчик?» (Нет, то есть совсем не в том смысле.) Так что теперь совершенно спокойно можно притащить с собой «того мальчика», который вырос и стал коллегой и другом. (И опять же не в том смысле!) И можно будет… Гольдман покосился на ящик письменного стола, где лежала неприметная картонная коробочка. С Нового года лежала, пить-есть не просила, на мозги не капала… Ну… почти. Если нынче — еще не время, то когда?..

И Гольдман сказал:

— Ладно, я предупрежу ребят, что мы приедем со своими шашлыками.

— И с тортиком! — абсолютно по-детски расцвел Блохин.

— И с тортиком. И не забудь про винцо. Сурьминские наливочки, конечно, — дело доброе, а ты у нас — практически не пьющий, но с пустыми руками являться негоже — не поймут.

— Леш, ну ты меня уже совсем за какого-то лоха держишь! «С винцом в груди и с жаждой мести…» — это же классика! В школе учат. Будет тебе винцо.

— А вот Лизавету могут не отпустить. Отдыхает она традиционно в понедельник. Суббота-воскресенье — самая горячая пора.

Внезапно именно Юрка и пристроил Лису на работу, когда у нее уже окончательно опустились руки: оказалось, никому в нынешнее суровое время в их городе на фиг не сдался астрофизик, специалист по межзвездному газу, без пяти минут кандидат наук. Даже в школы посередь учебного года не брали. А деньги, что характерно, не имели свойства возникать из ниоткуда. А вещей из Грузии привезли — вообще ничего. Требовались то зимние сапоги самой Лизе, то валенки — Тимуру. Пришлось сесть на шею родителям с их смешными пенсиями. От осознания собственной беспомощности Лизавета худела, бледнела и плакала по ночам в подушку. Вот тогда-то, аккурат накануне Нового года, заглянувший в гости Блохин, сосредоточенно пожевав губами, спросил, изучая крошки на кухонном столе, за которым они втроем (Тимка в комнате читал какую-то книжку, вместо того чтобы, как ему строго велели, идти спать) совершенно по-семейному заканчивали поздний ужин:

— Дубленками торговать пойдешь? — (С Лизаветой они как-то легко и непринужденно перешли на «ты» еще в первую неделю знакомства.) — Тут у одной мадамы продавщица в декрет свинтила. А сейчас как раз жаркий сезон — народ деньги тратит, как сумасшедший. Только там… э-э… сложно все, короче. Работа на улице. С утра и дотемна. Выходных как бы два, но на деле чаще — один, и тот — понедельник. Зарплата маленькая, зато есть процент от проданного. Не все выдерживают. Пойдешь?

— Пойду, — тут же отозвалась Лизавета. – Ой, Юрочка! Я бы и в путаны подалась — да не возьмет же никто. Возраст уже неподходящий. А тут!..

В общем, от страшной участи быть зацелованным почти вусмерть спасти Юрку не мог даже Гольдман.

С тех пор вот уже практически полгода Лизка пахала, точно ломовая лошадь — и никто никогда не слышал от нее жалобы по поводу не самой простой работы. С наступлением весны, конечно, стало чуть полегче, но Гольдман понимал, что дается подруге ее извечный оптимизм из последних сил. От Алекса (и об Алексе) по-прежнему не было никаких вестей.

Так что поездка в Михеевку теплым майским днем представлялась прямо-таки замечательной идеей. (Синоптики предрекали за двадцать и без осадков. Юрка бурчал, что «этим верить — себя не уважать», но о планах на ближайшее воскресенье рассуждал со всевозрастающим оптимизмом.)

Кстати, именно он Лизавету у ее строгой начальницы и отпросил, когда та по своим делам завернула к ним на склад. Похлопал, гад, пшеничными ресницами, посмотрел преданно в глаза (Гольдман сам не видел, но представлял всю сцену отлично), наплел с три короба про любимую тетушку (сиречь, Лизавету), которую ждут не дождутся на семейном торжестве конкретно в это воскресенье, накидал кучу комплиментов железной бизнес-вумен, предложил свою знакомую девочку-продавщицу на замену (той позарез требовались лишние деньги, а выходные на вещевом рынке, как известно — время хлебное) — и все срослось.

Счастливая до невозможности Лизавета сначала поклялась надрать негодяю уши за «тетушку» («Не настолько уж я тебя старше, мерзавец!»), а потом срочно озаботилась любимым блохинским пирогом с капустой и прочими деньрожденными разносолами.

Пятнадцатое мая нынче выпало на понедельник. Юрка, плюнув на традиции «раньше не празднуют», настоял на четырнадцатом, воскресенье. В следующие выходные обещали похолодание и вообще дожди. А так… «Когда хочу — тогда и рождаюсь! Мои проблемы, в конце концов!» Все согласились, что «кто празднику рад — тот накануне пьян», и ломанули в Михеевку.

Встречались на Центральном вокзале. Юрка с вечера остался ночевать у Гольдмана, так что утром оба (а электричка отправлялась, как и прежде — в семь пятнадцать, ни свет ни заря) были совершенно невыспавшиеся, зато «вусмерть довольные жизнью», как охарактеризовал их общее состояние Юрка. Они и перед выходом исхитрились успеть «по-быстрому», втиснувшись вдвоем в крошечную гольдмановскую ванную, якобы для совместных водных процедур.

Мрачная, зевающая во весь рот Лизавета строго попросила их «как-нибудь уменьшить сияние, а то люди уже оборачиваются». Хотя оборачивались «люди» скорее все-таки на Тима, что сперва с громким визгом повис сначала на своем обожаемом «дядя Юре», который, смеясь, подкинул немаленького уже парня высоко вверх, а затем едва не уронил на перрон «дядю Лешу», решившись повторить и с ним трюк с напрыгиванием.

В вагоне Гольдман испытал почти ожидаемое дежавю: те же дачники с рассадой и саженцами, та же молодежь, досыпающая свое на жестких деревянных скамьях. Только вот никто не пел про «Я шагаю за туманом». Вообще никто не пел — туристов с гитарами нынче в электричке не наблюдалось.

Эта поездка, в принципе, и походила, и не походила на ту, давнюю, восемь лет назад. Солнце, весна, Юрка. А еще — Лизавета и Тим, которого тогда не было даже «в проекте». И яркий след от Юркиных зубов – у Гольдмана под ключицей. (Если его осторожно потрогать через одежду, пока никто не замечает, то ощутишь крошечную вспышку боли. Вспышку-напоминание. И нахлынет память о том, как стонет Юрка, когда… Но вот это — уже точно картинка не для утренней электрички!) И подарок — в кармане. Мог ли он думать об этом в их первую поездку, в восемьдесят седьмом? Нет, конечно, нет. «Tempora mutantur et nos mutamur in illis». Воистину, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.

Лизка с умным выражением лица пялилась в прихваченную с собой книгу какой-то Марининой, судя по аляповатой обложке — современный отечественный детектив, но, кажется, в действительности потихонечку додремывала (во всяком случае, страницы не переворачивала).

Влезший с ногами на сиденье Тимыч глазел в окно: на поезде он никогда не ездил, а из местной загородной природы раньше успел ознакомиться только с фазендой Лизкиных родителей, да и то — наскоком на пару часов. Изредка его прорывало на эмоции, и тогда он, яростно мешая русские и грузинские слова (чего давно уже не происходило в спокойном состоянии), начинал сыпать вопросами из серии «что это было такое, мимо чего мы проскочили три километра назад?» В конце концов Лизавета, не выдержав, проснулась и вручила сыну плеер с кассетой «Али-Баба и сорок разбойников», после чего снова наступила блаженная тишина.