Дальними дорогами (СИ), стр. 133

Хитрый Юрка тем временем оседлал его колени, жарко притиснулся телом к телу, мурлыкнул в ухо:

— Я их тоже очень-очень люблю! Но… блин, Леша! Тебя я люблю все-таки больше! Дашь? Соскучился до опупения!

В этом положении он неизбежно нависал над Гольдманом, но тот не жаловался: доступ к блохинским ключицам, широким мышцам груди, темным соскам при подобном раскладе открывался прямо-таки исключительный.

— Весь твой! — ладони сами собой скользнули под Юркину серую водолазку, задирая ее все выше и выше, губы проложили дорожку поцелуев пополам с укусами по враз покрывшейся мурашками упругой коже вверх — к горлу. Не один Блохин тут успел соскучиться!

— Диван расправлять будем?

— Потом!

Потом так потом. Диван скрипел под ними: визжал, стонал, плакал и, кажется, издевательски хохотал. «Нужно покупать новый к едрене фене! — отстраненно думал Гольдман, обвиваясь ногами вокруг расслабленного тела прижавшегося к нему Юрки. — Когда-нибудь эта рухлядь элементарно рассыплется на запчасти».

Юрка пошевелился под боком, сонно выдохнул, не открывая глаз, спросил:

— Я посплю, ладно? С ночной сегодня…

— Спи, — согласился Гольдман, блаженно впитывая практически позабытое за прошедшие месяцы Юркино тепло. — Конечно же, спи…

Юрка уже не слышал — вырубился и теперь посапывал сладко, улыбаясь чему-то во сне.

Гольдман любовался им, изо всех сил сдерживая эгоистичное желание поцеловать. При ближайшем рассмотрении идея разбудить спящего красавца поцелуем вовсе не выглядела удачной. В мозгу крутилось: «Как странно: кожа, мышцы, какие-то непостижимо-загадочные нервные окончания, и через все это — душа, дух. На вид — чистые механика и физиология. А на самом деле — любовь. Простой, в общем-то, давно известный набор действий, смешение запахов, физиологических жидкостей, а в результате — чудо». Это было каждый раз чертовски удивительно — ощущать себя абсолютно целым, абсолютно полным. Почти совершенным. Никогда Гольдман так остро не чувствовал связь материи и сознания, как тогда, когда соприкасался с Юркой. И, к слову, было совсем не важно: занимались они… любовью или в четыре руки готовили ужин. Или играли в «Денди».

Кстати, о «Денди»!.. Эту заразу в дом приволок все тот же Блохин. Ну не пришло бы Гольдману на ум вбухивать огромные деньги в игрушку, которая издает в процессе омерзительные звуки, являющиеся плевком в лицо любому порядочному ценителю музыки, да к тому же мгновенно внедряется в подкорку и закабаляет в рабство взрослых и, казалось бы, самодостаточных людей. Отныне в свободное время (коего — спасибо все больше и больше присутствующему в его жизни Юрке — практически не оставалось) мысли занимал только один — зато во всех отношениях судьбоносный — вопрос: «Тетрис» или «Супер Марио»? А еще на эту тему они с Юркой исхитрились всерьез поругаться. Ладно Юрка! Но Гольдман!.. Взрослый, солидный мужчина. Тридцать с нехилым таким хвостиком! А туда же!..

Утешало, что у Лизки с Тимом, которым досталась эта же радость дубль два, порой доходило до куда более кровавых разборок. Тим, как всякий парень, отдавал предпочтение героическому Марио. А Лизку вообще невозможно было оторвать от падающих кубиков. А телевизор между тем в квартире Гольдмана обитал всего один. И для четырех подсевших на детскую игрушку человек этого, как выяснилось, чертовски не хватало! Сделал, называется, добрый Блохин подарочки на Новый год! А теперь вон улыбается во сне, как настоящий ангел!

Почему-то в голове всплыло блоковское:

Спит она, улыбаясь, как дети, –

Ей пригрезился сон про меня…

В Юрке, кстати, странным образом сочетались взрослый, где-то — мудрый, а где-то — довольно циничный, взгляд на мир и абсолютно детские искренность и умение реагировать на все новое невероятным всплеском эмоций. По этой самой причине ему категорически запретили играть в Марио на пару с Тимом — ребенку, с точки зрения его матери, было еще рано осваивать азы ненормативной лексики. А играть и не материться у Юрки попросту не получалось. Нет, он, конечно, какое-то время держался на силе воли и искрошенных в пыль зубах, но заканчивалось это всегда одинаково — взрывом. (То есть тирадой совершенно нелитературного содержания.)

К слову, Блохин, вынырнув спустя три часа из своего сна, сразу же поинтересовался:

— Сыграем? — и, потянувшись всем телом, радостно провозгласил: — Красота! Одна приставка и два джойстика!

У Гольдмана, само собой, имелись кое-какие планы на первый после двухмесячной голодовки свободный совместный вечер, но он был согласен слегка подвинуть их ради удовольствия обставить самоуверенного Юрку в «Тетрис». Или в «Супер Марио». И пусть уже матерится на здоровье!

Через час стало понятно, что игра у Гольдмана не идет: то ли руки дрожат, то ли мысли скачут. Юрка же, напротив, наслаждался от души: подпрыгивал на диване от восторга, издавал вопли, напоминавшие боевой клич диких команчей, и даже почти не использовал ненормативную лексику.

Минут сорок Гольдман молча любовался им, а потом отправился на кухню готовить ужин.

Правда, вскоре туда же явился ведомый своим чутким молодым нюхом Блохин, напевавший:

Денди, Денди,

Мы все любим Денди!

Денди — играют все!

— М-м-м! Картошечка. С луком?

Гольдман пожал плечами.

— Думаю, после Лизаветиных изысков моя стряпня покажется тебе… скучной и банальной.

— Полная хрень! — Юрка потянулся к шкварчащей на плите сковородке, слегка поморщившись, обжигая пальцы, утянул сверху парочку ломтиков успевшей поджариться картошки, подул на них, сунул в рот и зажевал с выражением абсолютного блаженства на лице.

Гольдман уже почти привычно ощутил себя той самой Бабой-ягой, которая, не накормив добра молодца (не говоря уже о баньке), пристает к нему с вопросами, но не удержался (уж больно Юрка в этот момент был замечательный: счастливый, удовлетворенный жизнью, расслабленный – свой):

— Юр, может, теперь ты уже ко мне переедешь, а? Квартира наконец свободна.

Блохин уселся на любимую табуретку в углу. (Все-таки, стоя, он, при своем росте, над Гольдманом довольно основательно возвышался, что, с психологической точки зрения, превращало диалог в не слишком-то продуктивный.)

— Слушай… ну чего ты опять? Все так хорошо было…

(«А после твоих слов стало плохо», — как бы подразумевалось.)

— Извини.

— Ты извини, — вздохнул Юрка, привычным жестом взлохматив на затылке и без того торчащий как придется короткий ежик. Верный признак, что нервничает. — Как-то не так прозвучало.

— Ладно. Забей.

— Нет, погоди. Я попытаюсь… объяснить.

Гольдман выключил уже почти дожарившуюся картошку (а то еще сгорит в угольки в процессе… «объяснений»). Сел на свое хозяйское место — напротив. И приготовился терпеливо ждать.

Юрка молчал долго. Тяжело так молчал. Казалось, стоит повнимательнее прислушаться, и услышишь, как ворочаются у него в мозгу совершенно неподъемные, чуть ли не чугунные мысли. Гольдману стало не по себе. Во что он опять со своим идиотским максимализмом вляпался? «Тридцать лет — ума нет…» Бедный Юрка!

— Леш, мне страшно, — Юрка наконец поднял на него глаза, посмотрел — серьезно и пристально. — Понимаешь… мы с тобой живем словно вообще в другом мире. А тот… настоящий мир тоже никуда ведь не девался, понимаешь?

Гольдман помотал головой. Наверное, он просто не хотел понимать. Не хотел — и все.

— Не совсем. То есть… теория мне ясна, но практика… Что тебя вдруг сподвигло?

— Мы тут с Сычиком пиво пили… — Гольдман скептически хмыкнул. — Ну как: он пил, а я так — к бутылке прикладывался. Рыбка у него вяленая имелась — знакомые откуда-то из Астрахани притаранили. Телек чегой-то там крутил — фигню всякую. Трепались ни о чем. Потом Жека с пацанами приперлись. Без телок, но с водярой. «Пиво без водки — деньги на ветер», — ну, ты знаешь, короче. Хорошо пошло. И тут по телеку Боряшку Моисеева показывают. Я ни разу не поклонник, мутный он какой-то. Но тут — все пристойно, две красотули при нем: блондинка и брюнетка. Танцуют… В собак там по ходу превращаются. В борзых. Смотреть, в общем, можно. А пацаны… Ох, что тут началось! Можешь мне поверить: слово «пидор» было самым мягким из прозвучавших. А я по словам — большой знаток. И знаешь… мне страшно стало. Так страшно, как на границе не было.