Дальними дорогами (СИ), стр. 132
По тундре, по железной дороге,
Где мчится поезд
«Воркута – Ленинград»…
— Бр-р-р! — передернулся Гольдман и осторожно погладил под столом Юркину коленку. Обогреватель пыхтел вовсю, и в «каптерке» стояла невыносимая жара. Или этот жар шел вообще не от нагревателя? Сидеть так близко и не касаться… Ну вот какого же… хрена надо было настолько испоганить вечер?!
— Я сегодня Сычика по пути на работу встретил. Случайно, — словно услышав его мысли, принялся оправдываться Юрка. Его колено под жадными гольдмановскими пальцами слегка подрагивало. — А он говорит: «Мы к тебе придем». А я говорю: «Кто «мы»?» А он: «Не боись! Все свои! С Жекой же ты еще не виделся с тех пор, как он откинулся?» А я действительно не виделся. Свадьба, Ванечка, то-сё… Да и… ушло оно как-то, понимаешь? О чем нам с ним говорить? Но Сычик, он… такой. Коли уж взялся осчастливливать — непременно осчастливит. Славяна где-то по дороге подобрали. Мы с ним в одном дворе росли… Мяч гоняли… Его мама, тетя Валя, в «Пельменной» поваром работала. Пельмешки там были — ум отъесть! Я как-то три десятка слопал.
— А барышни? — позволил себе подпустить в голос чуточку ревности Гольдман. — Тоже знакомые?
— Да ты чего, Леш? Первый раз в жизни вижу. Да и не интересны они мне.
Он ловко перехватил под столом вконец обнаглевшую гольдмановскую руку, с маниакальным упорством продвигавшуюся вверх, к Юркиному паху, и, строго покачав головой, погладил большим пальцем ставшую вдруг сверхчувствительной ладонь.
Гольдман улыбнулся. Не хотелось думать о плохом. На разоренном столе в трехлитровой банке стояло несколько еловых веток с нитками серебряного дождя.
— Твоя работа?
Юрка слегка покраснел, словно уличенный в чем-то не слишком красивом.
— Шел по улице, гляжу — валяются. Обрадовался: будет у нас с тобой елка. Дурак, да?
— Отличная елка! У меня в последние годы если и было что — так голимая пластмасса. А эти… — Гольдман потянул носом, — хвоей пахнут.
— Эй, Блоха! — в «каптерку» ввалился веселый и пьяный Сычик, хлопая своими и впрямь похожими на совиные круглыми глазами в обрамлении коротких белесых ресниц. — А чего ты тут сидишь как неродной? Пойдем! Отожгешь, как ты умеешь! И Леху с собой тащи — пусть развеется!
— А ты умеешь, — ехидно воззрился на Юрку Гольдман, — отжигать?
Юрка сделал вид, что обиделся.
— Да ла-а-адно вам, Алексей Евгеньич! Как будто не вы нас на школьных дискачах пасли! А еще для меня роль пирата замылили, вот! А я, между прочим, все помню! И никогда не прощу!
— А не фиг было безобразия нарушать! — нисколько не смутился Гольдман. — Я из-за тебя два года выговоры и иные оплеухи огребал!
Сычик слушал их перепалку с недоумением. Страшно далек он был в этот момент от устроенного ими «вечера воспоминаний». Сычик жаждал танцевать.
— Блоха, так ты пойдешь?
— Пойду, — вздохнул Юрка, с явной неохотой покидая свое место рядом с Гольдманом. — Куда я денусь? Алексей Евгеньич?
— А я посижу еще, пирожка пожую, — тоном деда Щукаря («Наше дело стариковское: на завалинке сидеть и валенки починять!») отозвался Гольдман. — На вас, молодых, полюбуюсь…
Юрка фыркнул и пошел танцевать. Какое-то время Гольдман и впрямь следил за ним (а «отжигал» Блохин знатно — засмотришься!), а потом решил, что, пожалуй, пора домой. Просто что-то внутри переполнилось, грозя ливануть через край. Юрка танцевал медленный танец под слезовыжимательную «Колыбельную» Тани Булановой, брезгливо морщился над плечом своей партнерши (кажется, это была та, которая Светик) от убогости текста и исполнения, но покорно старался соответствовать имиджу хозяина дома и настоящего мужика. Гольдман поискал в себе ревность — и ни черта не обнаружил. Если мы верим тому, кого любим, то верим — и точка.
Уныло (иного определения Гольдман, как ни пытался, подобрать так и не смог) переминающийся в танце с ноги на ногу Юрка поймал его взгляд. Тоненькая невидимая нить привычно (уже привычно!) натянулась между ними телефонным проводом. «Прости». — «Не за что». — «Я бы тебя пригласил…» — «С ума сошел?!» — «Люблю тебя». — «И я. Очень».
Гольдман оделся, замотал горло шарфом, в обход танцующих направился к выходу. Юрка нагнал его в тамбуре — у самых дверей.
— Ты куда? Трамваев еще часа два не будет.
— Пешком дойду.
— Заблудишься. Ты же пьяный.
— Несколько бокалов шампанского в новогоднюю ночь? Не смеши мои тапочки. Тут рядом — трамвайная остановка. Ты сам говорил. Двину прямиком по рельсам.
— Леш… Может, останешься?..
— Юр, мне хватит уже. Пойду тихонечко. А там — либо до дома добреду, либо транспорт начнет ходить. Случаются же чудеса!
— Я не так хотел Новый год встречать, — вздохнул Юрка.
— Я знаю, — ободряюще улыбнулся ему Гольдман. — Но ведь не последний, правда?
— Не последний, — согласился Блохин. — Я второго приду, подарки принесу.
Гольдман шлепнул себя ладонью по лбу.
— Лизка мне не простит! Вот же! — он сунул Юрке в руки пакет с Лизаветиным шарфом и своим гелем для душа. Судьба явно намекала, что тот, другой, подарок следует придержать до лучших времен. — От Деда Мороза и Снегурочки.
— Леш, ну зачем… — смутился Юрка. — Ты же пришел — и хватит.
Гольдман взглянул на него строго.
— Но-но! Кончай комплексовать! Глупости какие! Пришел — потому что хотел. Потому что… — он не стал произносить вслух: «Люблю тебя», — не дай бог, кто услышит!
Юрка кивнул — понял. Губами изобразил: «И я».
— Ты это… домой придешь — набери, ладно? Чтобы я не психовал.
Большим — просто огромным! — плюсом гадской Юркиной работы являлось наличие телефона.
— Ладно. Если ты спать не будешь.
Из ангара грянул громоподобный взрыв пьяного веселья, переходящий почему-то в завывания пополам с улюлюканьем. Юрка возвел глаза к теряющемуся во тьме потолку.
— Разве с этими заснешь?
…Гольдман брел вдоль трамвайных рельсов и тихонечко напевал себе под нос:
Опять от меня сбежала
Последняя электричка.
И я по шпалам, опять по шпалам
Иду домой по привычке…
Фонари, как ни странно, все еще горели — штука из разряда натуральных чудес. С неба хлопьями падал снег. Наступающий год обещал быть счастливым. Как и вся последующая жизнь.
====== Глава 31 ======
«Скоро будет весна. Солнце высушит мерзкую слякоть,
И в полях расцветут первоцветы, фиалки и сны...»
Александр Вертинский
*
— Уехали? — сначала в дверях комнаты возник покрасневший на совершенно ледяном февральском ветру нос Блохина, словно стараясь в буквальном смысле слова «разнюхать» обстановку, потом — и сам Юрка.
Накануне он рвался помогать с Лизкиным переездом, но Гольдман его отговорил: Лизаветин отец был мужчиной старорежимной закваски и въедливого характера, и объяснять ему Юрку, даже без учета интимных подробностей, вышло бы дольше, чем занял сам переезд.
— Уехали, — улыбнулся Гольдман. — Рад?
— Ну… — Юрке хватило совести смутиться. — Я, конечно, замечательно отношусь к Лизе и, разумеется, к Тимуру, но… Я не рад. Я счастлив!
Безумный танец, исполненный Юркой во имя демонстрации искренности чувств, едва не стоил древнему серванту стекла, окну — одной шторы, а Гольдману — ног, которые чуть не оттоптал разошедшийся Блохин. Гольдман для Юрки не пожалел бы ничего — и ног в том числе. Особенно, когда Блохин вдруг внезапно стал таким юным, бесшабашным, легким. Впрочем, жертвы не понадобились — обошлось. Сияющий глазами и зубами Юрка с разбега плюхнулся на жалобно заскрипевший диван (пора покупать новый!), притянул к себе Гольдмана, сдавил почти до хруста, покрыл мокрыми поцелуями лицо. И вообще, почему-то в этот момент оказался невероятно похожим на молодого пса, восторгающегося долгожданному обретению обожаемого хозяина. Был бы у него хвост — крутился бы пропеллером.
— Слушай, ну это совсем как-то неприлично — так ликовать, — попробовал слегка «притушить» означенную радость Гольдман. Не потому, что всерьез обиделся за Лизку — скорее, врожденного ехидства ради. — Они тебя так любят! Особенно Тимыч.