Дальними дорогами (СИ), стр. 13

Дома Гольдман сразу же занялся кулинарией. Жрать хотелось (после приснопамятного молочного супчика) просто неимоверно. Да и парень явится с тренировки голодный. Разумеется, сначала — знания, не то кровь отольет от головы и прильет к желудку, но потом-то они смогут подкрепить свои угасшие силы? Ясен пень! Было бы только чем.

Съестные припасы в холодильнике Гольдмана не блистали разнообразием. Путь до ближайшего гастронома был долог и тернист, а посещать по отдельности овощной, молочный и хлебный не хватало терпения и времени. Поэтому чаще всего продуктовые запасы пополнялись по принципу: «Я бежала через мосточек, ухватила кленовый листочек…» Заканчивается хлеб — летим за хлебом. Картошка — в овощной. Стукнуло попить кефирчику — в молочный. А там уж — как бог пошлет. Нынче бог послал Гольдману некоторое количество не слишком симпатичной, уже начавшей слегка подгнивать и прорастать картошки, одну дряблую луковицу и благословенную банку говяжьей тушенки, излюбленной пищи туристов, дачников и одиноких мужчин.

«Будет пээспэка, — решил Гольдман. — Дешево и сердито». ПСПК — полусуп-полукаша, дивное блюдо гольдмановской юности. Солидная кастрюля порезанной маленькими кусками картошки, отваренной до почти что съедобного состояния, пара лавровых листов, мелко порубленный лук и — та-дам! — банка тушенки с пластиками застывшего жира и нежным трепещущим желе… Посолить, поперчить, довести до готовности на медленном огне. Главная прелесть заключалась в том, что потомившаяся вместе с тушенкой картошка благоухала мясом, подавать ее нужно было прямо с жидкостью в глубоких тарелках, а хватало достаточно надолго. И никаких заморочек с ужином на целую неделю. То, что надо! А уж если во время поедания всю эту роскошь как следует помять вилкой…

После того как из смачно булькающей на газу кастрюли запахло тушенкой пополам с лаврушкой, Гольдман понял, что до ужина попросту не доживет. Нашел где-то в недрах серванта два полузасохших пряника и жадно сжевал, запивая сладким чаем и утешая себя, что сладкое полезно для мыслительных процессов. А ужин они с Блохиным будут есть вдвоем.

Когда Юрка нарисовался на пороге гольдмановской квартиры, еда была уже готова и потихонечку доходила на выключенной плите под плотно закрытой крышкой. Ноздри вошедшего в дом Блохина затрепетали, как у почуявшей дичь гончей.

— А еще я слышал, — заметил он вместо приветствия, едва захлопнув за собой входную дверь, — что ООН осудила применение пыток.

— И где это ты такое слышал? — голосом очень доброго кэгэбёра полюбопытствовал Гольдман.

На что Блохин тут же радостно «слил» свой источник информации:

— А нам Нелли недавно на истории рассказывала!

— Нелли Семеновна, — сухо поправил Гольдман.

Однако подлец ни на мгновение не усовестился, только согласно кивнул и, словно загипнотизированный, просочился на кухню.

— Так как там насчет пыток? Вы, Алексей Евгеньич, поддерживаете Женевскую конвенцию?

— Да разве это пытки? — развел руками Гольдман. — Так, ерунда. Вот когда я тебя по физике гонять начну, ты и поймешь, что ничего раньше не знал о пытках.

— Может, сначала поедим? — просительно проныл Юрка. — Я пирожков к чаю купил, — и выложил на стол два завернутых в жуткую промасленную бумажку пирожка с повидлом.

Гольдман терпеть не мог эту вредную для здоровья выпечку по пять копеек: жирные, пахнущие прогорклым растительным маслом, свернутые в трубочки куски теста с якобы повидловой начинкой, которая обычно робко теснилась ближе к одному из двух выходов на свободу. Короче, сплошной обман. Но отчего-то все его знакомые школьники их просто обожали. Настолько, что даже сбегали в большую перемену из школы, чтобы, проигнорировав столовую, домчаться до соседней булочной и ухватить там пару штук малосъедобной гадости. Нет, нет и нет! Ну, в крайнем случае, он бы согласился на их близнецов с картошкой — как-то те ощущались менее противно, и начинки в них клали почему-то больше. Не экономили на картошке, в отличие от яблок?

Но… Гольдман открыл рот, чтобы высказать решительный протест — и тут же его закрыл. Юрка так радовался своему приобретению и столь откровенно гордился возможностью внести собственный вклад в совместный ужин… Да и были ли у него деньги на что-нибудь, кроме пирожков с повидлом? Черт!

— Иди мой руки. Я пока накрою.

На блохинской физиономии появилось выражение торжества пополам с чистейшим блаженством, и он торопливо ускакал в ванную. Гольдман вытащил из голубого навесного шкафчика две глубокие тарелки — красивые, белые с розочками, дефицитного гэдээровского фарфора, подаренные еще родителям на свадьбу — от души положил в них упоительно пахнущую жратву, щедрыми ломтями нарезал черный, с твердой хрустящей корочкой, круглый хлеб и заварил свежий чай. Если нужно для дела, можно пережить и пирожки.

Юрка ел вкусно: сосредоточенно жевал и глотал, слегка урчал и даже, кажется, подхрюкивал от удовольствия, полузакрыв глаза, и, похоже, с трудом удержался от того, чтобы самым некультурным образом вылизать тарелку. Впрочем, с этим вполне справился аккуратно заначенный в сторонке кусочек черного хлеба. Гольдман исподтишка созерцал дивную картину и непритворно наслаждался. Хотя, казалось бы, ну что здесь такого? Сидит парень, ест. И... красота. Куда симпатичней хваленой «Девочки с персиками».

Гольдман и сам не заметил, как уписал свою порцию — тоже не дюймовочкиного размера. Мама всегда вздыхала, глядя, как он ест: «Не в коня корм!» Кстати, как ни странно, при этом еще осталось место для пирожка с чаем. «Съел — и не поморщился!» — съехидничал про себя Гольдман. А тоже, изображал эстета и тонкого ценителя изысканной кулинарии!

Они допили чай в молчаливом согласии. Вообще, Гольдмана как-то приятно согрел тот факт, что Юрка воспринял их совместную трапезу будто нечто само собой разумеющееся: не трепыхался, не болтал без умолку (безудержная трескотня, по правде сказать, и в самом деле оказалась совсем не свойственна Блохину, разве что тогда, после спектакля, его от души накрыло), ел сдержанно, спокойно… красиво. Будто всю жизнь сидел за этим столом.

Мысли свернули куда-то не туда, и, чтобы не дать им ни малейшего шанса, Гольдман произнес:

— А теперь — вперед, на покорение вершин знаний!

Прозвучало патетично, словно где-то на заднем плане отыграли позывные к передаче «Пионерская зорька». Зато действенно: Юрка вытер рот тыльной стороной ладони, убрал грязную посуду в раковину и, несмотря на довольно умеренные, впрочем, протесты Гольдмана, быстро ее вымыл и поставил стекать на металлическую сушку. А затем бодро приволок из коридора сумку и замер, точно дисциплинированный суслик, между комнатой и кухней.

— Где будем заниматься, Алексей Евгеньич, здесь или в зале?

Гольдман, не сдержавшись, фыркнул. Его всегда безумно веселило это пафосное наименование. «Зала». Ну да, конечно: комната в среднестатистической «хрущевке» — это как раз она. Иначе и не скажешь! К тому же если речь идет о квартире, состоящей всего из нее одной. То есть «залы».

Когда у них еще была огромная трехкомнатная квартира в старом «сталинском» доме, то даже там мама, морщась, поправляла: «Большая комната, Лёш. Откуда ты нахватался такой пошлости?» У его школьных приятелей (практически у всех!) были «залы», и Лешке тогда казалось, что это безумно шикарно — когда твой диван стоит в «зале», а не в какой-то там «большой комнате»! Зато теперь комната стала просто комнатой: столовая-гостиная-кабинет-спальня. «И в пир, и в мир, и в добрые люди!»

— Пойдем в комнату, Юр. Я уже там все приготовил.

Он и вправду приготовил: довольно страшный (тридцать восемь вопросов) тест по физике. Физик он или кто? Вот с нее, родимой, и начнем.

Узрев красоту, аккуратно распечатанную Гольдманом на допотопной пишущей машинке с собственноручно вписанными им же формулами, Юрка издал сдавленный стон и отчетливо скрипнул зубами.

— Смерти моей хотите, да?

— Конечно, — кивнул Гольдман, усаживаясь в свое любимое кресло-качалку (пожалуй, единственный предмет роскоши среди невероятно примитивного отечественного интерьера) и раскрывая свежайший номер «Уральского следопыта». — Трудись. На все про все — сорок пять минут.