Дальними дорогами (СИ), стр. 127

— Боже! Сто лет не занимался любовью в гамаке! — делано ужаснулся Гольдман.

— Предпочитаешь на полу? — всем своим весом втиснул его в закрывшуюся дверь Юрка. — Предупреждаю: здесь шляются огромные злые и голодные тараканы.

— Так я же не против гамака, — выдохнул ему в губы Гольдман. Кажется, он зверски соскучился! — И даже не против тараканов, — добавил он чуть погодя.

— А я — против, — промычал Юрка, в очередной раз накрывая его губы своим жадным ртом. — Не люблю домашних животных. Кроме собак… Пообещай мне, что когда-нибудь у нас будет собака.

— Когда-нибудь у нас будет собака, — покорно повторил Гольдман. Почему-то в этот миг ему хотелось быть именно таким: покорным, кротким, согласным практически на что угодно. В том числе и на собаку. И на кровать с продавленной сеткой.

«Интересно, когда мы окажемся в ней оба, она не достанет до пола?»

К счастью, не достала. (Учитывая предполагаемых тараканов.) Но скрипела просто безбожно.

— Тебе этот скрип спать не мешает? — осторожно полюбопытствовал Гольдман, пока Юрка, путаясь в застежках и молниях неловкими от возбуждения пальцами, пытался избавить их обоих от одежды, периодически отстраняясь, чтобы в процессе не слишком придавить своего любовника, но все время скатываясь на него.

— Сплю как бревно. Ничего не слышу. Ты же знаешь. Хренова молния! Ну кто так шьет?!

Гольдман улыбнулся, помогая. Про Юркин сон он и вправду знал. Это было совершенно удивительно: знать, как Юрка выглядит во сне. Как иногда подрагивают его веки, беззвучно шевелятся губы, смешно топорщится надо лбом ежик влажных волос. Как по утрам на щеке отпечатывается след от скомканной подушки. (Подушку Блохин непременно сбивал в тугой комок и спал на нем, будто былинный богатырь на придорожном камушке.) Как иногда он, не просыпаясь, решительно и весьма опасно для окружающих откидывает в сторону сжатую в кулак руку. (Гольдману несколько раз прилетало в район плеча. Хорошо хоть не по физиономии — объяснять фингалы в школе было бы проблематично.) Как обнимает, прижимается сзади, сопит в плечо. (Ёжик!) Порой казалось, что подобное знание о человеке куда больше любой, даже самой обнаженной, степени близости.

— Побудешь сегодня снизу? — осторожно спросил Юрка. Он теперь всегда спрашивал, если хотел перемен в их ролях, и это почему-то неимоверно заводило Гольдмана, до звезд перед глазами и жаркого румянца — по всему телу. — Мне… надо.

— Конечно. Только постарайся меня не раздавить.

Юрка старался. Изо всех сил старался. Древняя кровать не просто скрипела: она стонала и надрывно взвизгивала под напором его сорвавшегося с цепи тела. «Какое счастье, что нынче я — разумеется, абсолютно случайно! — выходя на работу, сунул в карман вазелин», — успел мысленно похвалить себя Гольдман, прежде чем окончательно утратить какие-либо связи с реальностью. Это было как в юности, когда они с Вадькой обживали все подходящие горизонтальные (и не очень) поверхности. Так же офигенно ярко, полно, глубоко. Совершенно. Под веками взрывались протуберанцы. Это был полет — к самому центру Солнца.

Полет, в финале которого Юрка все-таки придавил Гольдмана, не удержав свой вес на подгибающихся от слабости руках. Гольдман охнул и обнял его, скользя ладонями по мокрой от пота блохинской спине, обводя кончиками пальцев шрам.

— Собаку. Большую. Да? — пытаясь выровнять дыхание, шепнул ему в висок Юрка. — Всегда такую хотел.

— Как скажешь.

Если бы Юрка попросил, Гольдман купил бы чертову собаку прямо сейчас — несмотря на глобальное отсутствие денег и присутствие в его собственной квартире Лизаветы с сыном. Занял бы у всех, у кого можно, и купил. К счастью, Юрка ограничился милосердным «когда-нибудь у нас будет». У нас. Будет. Иногда Гольдман просто обожал будущее время. Оно дарило… надежду.

Он аккуратно пошевелился, вызвав новый возмущенный взвизг кровати (и чего так орать-то?!), и с сожалением пробормотал:

— Мне надо домой.

— Лиза, — тут же вспомнил Блохин, на миг приподнимая тяжелую голову с гольдмановской груди и заглядывая ему в глаза.

— Лиза. И Тимур. Они будут волноваться.

— Конечно, — согласился Юрка, продолжая между тем растекаться по Гольдману всем своим расслабленным весом.

Пришлось ткнуть его пальцем под ребра.

— Эй! Подъем!

Юрка глухо заворчал, осторожно заворочался, стараясь не переломать хрупкие кости любовника, и почти вывалился из кровати на пол — к столь нелюбимым им тараканам. (Хотя Гольдман за все время пребывания в Юркином жилище так и не был представлен ни одному из них.)

— В душ я, пожалуй, не пойду, — после некоторых раздумий решил Гольдман, покидая постель следом за Блохиным.

— Не стоит, — кивнул Юрка. — До ванной мое уборочное рвение еще не добралось.

Пошарив по карманам, Гольдман вытащил из брюк мятый и не слишком чистый носовой платок, кривясь, обтер им свой расписанный красноречивыми засыхающими потеками живот, слегка поморщился, натягивая белье. «Дома, всё дома!»

— Это было… познавательно.

Юрка шевельнул голым плечом. Сам он одеваться не спешил. Так и стоял в одних джинсах, облокотившись о покрытую давно уже не белой краской дверь.

— Не хоромы. Сам знаю. Зато дешево.

Гольдман подошел к нему, обнял, прижался щекой к груди, вслушиваясь, как мерно бьется под ухом Юркино сердце.

— Я тебя люблю. Всегда. Где угодно.

Это было еще более странно, чем заниматься любовью в кровати с продавленной от времени панцирной сеткой, говорить: «Люблю», — и не переживать о последствиях собственной несдержанности. Оказывается, ему вот именно такого бесстрашия безумно не хватало. Как будто скинули лежавшую на груди каменную плиту. (О том, что плита была могильной, Гольдман не позволил себе даже подумать — опять же из суеверия.)

— И я тебя, Леша. Пойдем, проведу через наши завалы.

…Гольдман добрался домой уже затемно. В ноябре темнеет рано. Юрке он, когда у того в последний момент взыграло его гиперболизированное чувство ответственности, провожать себя решительно запретил — не барышня!

— А у гаражей тогда я тебя все-таки спас! — весело подмигнул ему, прощаясь, Блохин.

— С тех пор я туда — ни ногой, — очень серьезно кивнул Гольдман.

Подойдя к своей квартире, он попытался убрать с лица блаженно-счастливое и, как ему казалось, слегка дебильноватое выражение. Было немного стыдно, что у подруги — горе, а у него — вот такое неправильное, не вовремя свалившееся счастье. Впрочем, он надеялся, что сегодняшние новости хоть чуть-чуть поднимут Лисе настроение: с понедельника Тимыч мог приступать к занятиям в новой школе. Маленький, но все же шаг вперед. Да?

====== Глава 30 ======

«Ты смотри, никому не рассказывай,

Как люблю я тебя, ангел мой…»

Александр Вертинский

*

— Ты… что?! — Гольдман понял: сейчас он взорвется. Или уже кого-то убьет — с особой жестокостью. Ладно, не убьет, но уж покалечит — это точно.

— Прости.

Гольдман сделал несколько медленных и о-очень глубоких вдохов. Лизка. Вместе с Тимом. Ушла на выходные к родственникам. С ночевкой. В кои-то веки квартира — в их с Юркой полном и безраздельном распоряжении. С нормальным, лишь чуточку скрипучим диваном. Без тараканов. Без необходимости вздрагивать при каждом шорохе, хотя бы отдаленно напоминающем звук открывающейся входной двери. (Однажды таким образом Сычик их едва не поймал «на горячем»: заявился домой во внеурочное время, когда веселье было, можно сказать, в самом разгаре. Пришлось Гольдману уходить тайно, «шепотом», «огородами-огородами», покуда Юрка на кухне вешал лапшу на уши хозяину дома.) И?.. Нет, это же уму непостижимо! Блохин устроился на работу. На вещевой склад — ночным сторожем.

— Тебе что, нагрузки в школе мало? Учебы не хватает? Сессия вон скоро. Готовился бы!

— Леш, ну ты же знаешь, какие у нас зарплаты. А я — в отличие от тебя, матерого зубра — молодой специалист без «вышки». Мне еще даже на категорию аттестоваться рано. Не зарплата — смех, да и только. Радуюсь, ровно пока стою за ней в очереди. А потом — слезы горькие. Матери нужно чего-нибудь подкинуть. На зиму пуховик купить — мой уж больно стремный. А учиться я и на работе могу. И спать — там же. Всего-то — ночь через раз. Ночь работаю, вторую — отдыхаю. Неплохо ведь. Ну?