Дальними дорогами (СИ), стр. 125

Юрка молча снял с крючка и протянул Лисе кухонное полотенце. Та вытерла текущие по лицу слезы и громко высморкалась, ни капли не заботясь о том, какое впечатление произведет на сидящих с ней рядом мужчин. Гольдман сходил в комнату, приволок из шкафа бутылку водки. (Еще из старых, в допотопные времена сделанных для медицинских нужд запасов.) Посмотрел на Блохина:

— Будешь? — тот отрицательно помотал головой. Подумав, Гольдман все-таки налил ему чуть-чуть, а потом — себе и Лизке. Лизке — больше всех. Лекарство.

— За Альку! — сказала, перед тем как выпить, подруга. — За то, что он вернется и надерет всем задницы.

— Обязательно вернется, — согласился Гольдман и потянулся к ней — чокнуться. Пояснил для Юрки: — Не чокаясь — только за мертвых.

Юрка кивнул и присоединился к ним. «За Альку!»

На мгновение их с Юркой взгляды встретились над рюмками.

«Ты помнишь?»

«Помню!»

Правда, тогда они пили из стаканов. И не чокаясь.

«Надо было водку раньше достать, — укорил себя Гольдман. — К пельменям. А то сейчас чаем закусываем. Беспредел какой-то! Вот что значит — непьющий человек! Сообразиловка в эту сторону совсем не работает».

— Ну а сбежала-то почему? — осторожно поинтересовался он. — Ты ведь сбежала, тайно, как пастор Шлаг через границу Швейцарии?

— Да тут все как раз… просто, — Лизавета снова вытерла полотенцем глаза, помассировала ладонями лицо. — Я испугалась. Испугалась, что у меня отнимут Тимку.

— С хуя ли? — совершенно неинтеллигентно изумился Юрка, ни черта не понимающий в тонкостях кавказского менталитета.

Уголок Лизаветиных губ дернулся в слабой попытке улыбки.

— Там… патриархат. Когда сообщили, что Алька… — она на секунду закусила губу, — пропал, меня тут же забрали из нашей квартиры и перевезли в родительскую. «Тебе будет легче с семьей!» А мне там не легче! Свекровь все время твердит: носить надо это, а не то; за ребенком ухаживать так, а не иначе. После школы Тимка станет военным. И женится на хорошей грузинской девушке. И взгляды на меня… знаешь, словно я виновата в том, что не хорошая грузинская девушка. И что Алька… И что не надела черное. Та-а-акой скандал был! — Лизка почти мечтательно зажмурилась, вспоминая. — Ну… «Тимур будет учиться в грузинской школе. А то он у тебя по-русски лучше говорит, чем по-грузински». «О карьере — забудь, ты теперь мать». «Куда ты красишься? На свидание собралась?» «Почему покрывало на диване не поглажено? Что скажут люди?» И — да, я сбежала. Тайно. Когда свекровь со свекром на неделю к каким-то родственникам в другой город укатили. Записку, уезжая, оставила. Объяснить тебе заранее по телефону ничего не могла — всегда кто-нибудь рядом уши грел.

У меня там подружка была, Галка. Тоже русская. В детской поликлинике в очереди познакомились. Она как раз в нашем паспортном столе работала. И муж у нее — какая-то шишка в ментовке. Короче, я выписалась, билеты купила. Слава богу, хоть гражданство не меняла. И у меня, и у Тима было российское. Кто же думал, Лешенька, что это когда-нибудь будет иметь для нас значение: Грузия или Россия?.. — она снова заплакала, продолжая бормотать сквозь слезы: — А самолет задержали… На десять часов… Погода. В аэропорту — жуткая толпа… Сидеть негде… На сумке с Тимкой сидели. Пол-то — ледяной... Жрать хочется. Денег нет. На бутылку минералки только хватило. Тимку какая-то старушка, сидевшая возле нас, кормила. Он один не ел — со мной делился. Гос-с-споди!.. — и она завыла в голос: страшно и громко.

— Истерика, — со знанием дела заметил Юрка. — Давай ее в ванную, под холодную воду. Потом валокординчику — и спать.

Гольдман кивнул. Так бывает: стоит лишь себя отпустить, почувствовать, что выбрался из окопа, пришел с войны. Хотя Лизкина война, похоже, не закончится еще долго. И оптимизм, разумеется, штука замечательная, но что произойдет, если Алекс не вернется? Что, если он и впрямь погиб? Сколько еще Лиса станет его ждать? Тридцать пять лет, будто Кончита из знаменитой пьесы про графа Рязанова?

Тридцать лет в ожиданьи прошло,

Ты в пути, ты все ближе ко мне…

И что скажет, когда вырастет, Тимур Чинати? «У меня была Родина — теперь ее нет?»

Ледяная вода, тугой струей бьющая из крана, остановила Лизкины слезы. Валокордин, помноженный на водку, вышиб последние остатки сил. Пока мужики сидели на кухне, Лиса разделась, забралась под одеяло рядом с Тимом и мгновенно уснула.

Гольдман заглянул в комнату, набросил на настольную лампу старый мамин платок — сразу сделалось еще темнее. Ладонью потрогал лбы у Лизы и у Тимыча: у обоих — холодные и влажные. Температуры нет — хоть какая-то радость. А вообще, конечно, утро вечера мудренее.

— Леш, я — домой, — чуть слышно окликнул его из прихожей Юрка. — Ты тоже давай ложись.

Захотелось подойти, обнять, прижаться. Внезапно осознать, что не один. И Гольдман подошел.

— Спасибо.

— Идиот, да? — Юркин шепот пощекотал ухо, заполз куда-то внутрь, свернулся возле сердца теплым клубком. — Я что, должен был тебя наедине вот с этим всем оставить, а?

— Я уже скучаю, — тихо признался Гольдман.

— Прикинь, а если бы я к тебе со всем барахлишком перебрался? Было бы… затруднительно.

— Дурак. Наши с тобой сложные взаимоотношения для Лизки — давно не новость. Ее шокировать довольно непросто.

— Да, — улыбнулся в гольдмановскую макушку Юрка (и тот почувствовал эту улыбку — словно бы кончиками волос), — но со спальными местами у тебя — ба-а-льшая проблема. Пришлось бы мне убираться на кухню. А там… — он поводил руками, будто пытаясь сравнить свои габариты с размерами крохотного помещения.

— Спали бы вместе на раскладушке.

— И она бы наконец лопнула. Леш, даже когда я один на ней дрых, она жалобно поскрипывала. Лет-то ей явно больше, чем мне.

Расставаться не хотелось. Хотелось так и стоять в тесной прихожей, уткнувшись друг в друга. Но времени было почти три, а завтрашние уроки никто не отменял.

— Ты со скольки завтра? — все же нашел в себе силы уточнить Гольдман.

— С третьего — и до упора. А в два веду гавриков в «Динамо». Наши все-таки заключили договор с тамошним бассейном. Лужа, конечно… Говорят, на приличный бассейн денег нема, а там… Ну зато и не утонут, — он что-то вспомнил и помрачнел. Гольдман, кстати, отлично понимал, какого рода воспоминания сейчас накрыли Юрку. — Ничего, я за ними прослежу. Третий класс — уже довольно взрослые. Да и глубина там самая страшная — мне по шею.

Гольдман провел ладонью по его щеке, укололся о жесткую ночную щетину.

— Люблю тебя.

— И я.

Юрка поцеловал его сильно, не сдерживаясь. Только законченный пессимист мог бы назвать этот поцелуй прощальным. «Обещание» — так определил его для себя Гольдман.

— Иди по-быстрому. А то я уже начинаю о тебе беспокоиться.

Юрка хмыкнул и ушел, бросив:

— До завтра.

«Будет день — будет пища», — всплыла в памяти мамина присказка. «Юрка — мой хлеб, моя соль, моя вода, мой воздух. Вот такие дела».

*

К завтраку Лизка явилась хоть и бледная, но решительная, тщательно причесанная и даже слегка накрашенная. На удивленный взгляд Гольдмана среагировала резко:

— Что, думаешь, я вечно теперь буду выглядеть в соответствии с присказкой: «Я упала с сеновала — тормозила головой»?

Гольдман, который с отвычки совершенно не выспался на жесткой, жутко неудобной раскладушке, поинтересовался мрачно:

— Ты чего такая агрессивная с утра?

— Прости, — на лице Лизы, чуть опухшем от ночных слез, раскаяния не наблюдалось. — Всего лишь тренирую боевой дух и вырабатываю командный голос. Мне еще сегодня своим родственникам ситуацию объяснять.

— Как Тим?

— Температуры — как не бывало. Маленький ангел. Дрыхнет.

— Не буди его. Пускай спит. В его возрасте сон — лучшее средство от стрессов. Мы-то не всегда можем понять, что к чему, а уж он…

— Да знаю я, Лешик… — рука подруги прошлась по его всклокоченным после сна волосам. – Извини, что вот так… свалились тебе на шею. Вечер романтический испортили, да?