Дальними дорогами (СИ), стр. 124

Не уехало. Водитель стоял около и курил. И, судя по тому, что папироса еще не успела дотлеть, обернулись они на диво быстро. Шофер взглянул на Юрку, державшего на руках Тима, и распахнул перед ним дверцу. Юрка, по-прежнему с Тимом в обнимку, забрался на заднее сиденье, молчаливая Лизавета, похожая на призрак, устроилась у него под боком. Гольдман расположился возле водителя. Всё по справедливости. Однако почему-то от вида Юрки с ребенком на коленях и женщины рядом с ним обреченно защемило сердце. Это выглядело… исключительно правильно. Гармонично. Так, как и должно быть. И хотя Гольдман отлично понимал, что сейчас не время для подобных размышлений и следует сосредоточиться на Лизавете, он все равно не мог не думать: «Когда-нибудь Юрка обязательно захочет собственного малыша и нормальную семью. А я не способен ему дать ни-че-го».

Домой они добрались почти в одиннадцать. Гольдман расплатился с таксистом, Юрка, невзирая на слабое сопротивление Лизы, поднял все еще спящего Тима на третий этаж.

— Ты как? — поинтересовался у него Гольдман, открывая дверь. — Не тяжело?

— Да что со мной станется? — шепотом отозвался Блохин. — Я же профессиональный грузчик. И потяжелее таскали.

Не спрашивая, он опустил Тимку на диван (хорошо, что, уходя, навели в комнате порядок), помог Лизе стащить ее легкую, совсем не по сезону, куртку, взглянул на Гольдмана.

— Я пойду?

— Если не очень торопишься — подожди. Поужинаем вместе.

— Да я, вообще-то, ночевать у тебя планировал, — прошептал ему на ухо Юрка и заговорщицки подмигнул. — Так что ты давай ищи градусник для мальца, а я пока чайник поставлю и пожрать соображу.

Давно Гольдман не ощущал себя так странно: будто он не один.

Градусник нашелся с трудом. (Похоже, кто-то в последнее время стал чересчур здоровым!) Тим, который в процессе раздевания все-таки проснулся, смотрел исподлобья своими темными, как у Алекса, глазами, капризничал и не хотел держать холодный термометр под мышкой. Лизка качала сына на коленях, уговаривала, даже, кажется, пела. Серебристый столбик ртути добрался до отметки тридцать семь и восемь и там, наконец, замер.

— Терпимо, — то ли с облегчением, то ли наоборот вздохнула Лизавета. — До завтра, думаю, имеет смысл подождать. Он у меня на нервной почве обожает такие «свечки» выдавать. Тонкая натура, ёлки! Перед первым сентября так и вовсе за тридцать восемь температурку устроил. Ничего, к утру спАла. А может, нынче в аэропорту продуло. У нас самолет опоздал с вылетом на десять часов. По погодным условиям. Леш, у тебя аспирин найдется?

— «В Греции все есть!» — попытался пошутить Гольдман.

Лиза выдала в ответ вежливое подобие улыбки.

Таблетку мелкий слопал без вопросов и даже, морщась, разжевал ее, всей физиономией изображая страдание и отвращение. Потом что-то пробормотал на гортанном, непонятном Гольдману горском наречии и, откинувшись на материнское плечо, прикрыл глаза.

— Кушать будешь? — осторожно спросила сына Лизавета.

— Спать хочу… — отозвался тот.

— Подержи его еще минуточку, — попросил Гольдман. — Я сейчас вам диван застелю.

Как-то совсем по-другому представлял он сегодняшнюю ночь. Аккурат посреди письменного стола мирно ждали своего часа презервативы и коробочка вазелина. Он постарался убрать их оттуда, привлекая к себе как можно меньше внимания, и сразу же перепрятал в ящик с нижним бельем. «Конспирация, твою мать!»

Лизавета уложила Тимура, подоткнула ему со всех сторон одеяло, устало шаркая ногами в разношенных гостевых тапочках, пошла в ванную. На кухне, пытаясь не создавать много шума, брякал посудой Юрка. В какой-то момент остро запахло лаврушкой и покупными пельменями.

«Точно! Пельмени!» Казалось, вечер, когда он считал минуты до прихода Юрки, раздумывая: что бы такое быстрое и сытное организовать на ужин? — был давным-давно.

— Готово! — прошептал высунувшийся из кухни Блохин.

Гольдман вырубил в комнате верхний свет, оставив лишь настольную лампу под зеленым плафоном (еще дедовскую, как в кабинете Ильича), и поспешил на зов. Ему все еще представлялось странным, что в его доме Юрка сооружает поздний ужин и сейчас к ним присоединится Лизавета. Все это вместе слишком смахивало на сон: непонятный, теплый и чуть тревожный.

— Сметаны у тебя нету — только майонез, — с легким, как почудилось Гольдману, упреком заметил Юрка. — И кетчуп. А что Лиза любит?

— Лиза все любит, — отозвалась возникшая в этот момент в дверях Лиса. — Она последний раз ела какую-то гадость в самолете. А до этого… Кажется, завтракала рано утром.

— Мне сначала дать тебе поесть, а потом уже набрасываться с вопросами?

— Лешка, ты как Баба-яга, — совсем невесело фыркнула Лизавета.

— Так меня еще никогда не оскорбляли! — грустно вздохнул Гольдман.

Юрка взглядом поинтересовался: «Мне уйти?»

— Ешь давай, — велел ему Гольдман. — Дома, поди, никто не накормит?

Юрка помотал головой. Ясное же дело, никто!

Когда с пельменями (весьма посредственного, по правде сказать, качества) было покончено, он повторил свой вопрос вслух. Но смотрел в это время уже не на Гольдмана, а на Лизу.

— Мне уйти?

Та откликнулась устало и чуть растерянно:

— С чего вдруг? Оставайся. Вы ведь теперь вместе, насколько я понимаю?

Это «вместе» прозвучало с на удивление правильными интонациями. Без ехидства, без недоумения. Обычной констатацией факта. Вот жили два человека порознь, а теперь они вместе. Одно целое.

Юрка покосился на Гольдмана, как бы спрашивая: «И?..»

Тот не сдержал улыбки.

— Вместе.

— Ну, значит, мое пребывание в твоем доме и его коснется. Так что… чтобы после тебе не маяться с повторным изложением…

Юрка убрал со стола грязные тарелки, разлил по кружкам чай. Растворимую гадость под условным названием «кофе» Гольдман решил на ночь глядя не предлагать. И так нынче у всех троих от эмоционального перегрева разве что дым из ушей не шел.

Лизавета отхлебнула из чашки, поморщилась, по всей видимости, слегка обжегшись, затем произнесла просто, будто о чем-то очень обыденном:

— Алька без вести пропал.

— Как?! — не поверил своим ушам Гольдман. «Пропал без вести» — это было что-то из фильмов про Великую Отечественную. Ну, или про Афган. А вот так, в наши дни…

— Ты же в курсе про его старшего брата Гиви?

Про Гиви он слышал довольно много, но никогда с ним не встречался. Будучи старшим сыном и гордостью отца, тот избрал карьеру военного и всю жизнь мотался по каким-то гарнизонам. Так что даже на свадьбу брата выбраться не сумел. А год назад погиб в Абхазии. Семья надела траур. Лизкин тесть строго велел: «Второго сына назовете Гиви».

— С тех пор как он погиб, Альке житья не стало: «Твой брат — настоящий мужчина, воин, а ты всю войну в тылу отсиживаешься!» И мать туда же: «Да ты о своих не беспокойся, мы присмотрим». А Алька, дурак, переживал. Что не оправдал, вроде как. А после и война закончилась, соглашение о мире в мае подписали. Только кто-то, похоже, подписал, а кто-то — нет. Там по-прежнему стреляли, и люди гибли. И Алька в Красный крест пошел. Волонтером. По горным аулам ездил, помощь оказывал. Стрелять он бы все равно не смог. Не такой. Врач, а не солдат.

Говорила Лизка просто и сухо, почти безэмоционально, словно не в первый, а в сто первый раз — как роль старой пьесы, давным-давно выученную наизусть. (Может, и выученную на самом деле — в бесконечных внутренних монологах страшными одинокими ночами?)

— А потом — пропал. Сначала думали: проблемы со связью. Места-то дикие, горы. Сильно позже к нам пришли. Эти, в форме. Так, мол, и так. Ваш муж пропал без вести такого-то числа. Они уже месяц, суки, все знали, представляете? Машина сгинула со всеми, кто в ней был.

Нас долго кормили сказками: «Ведутся поиски». «Очередной тур переговоров с засевшими в горах бандформированиями». «Своих не бросаем». А мы им верили. А потом… «Переговоры прекращены, пропавшие не найдены. Следов нет». Свекровь черное надела — траур, значит. Свекр — опять свое про настоящего мужчину: «Мои сыновья погибли, как настоящие мужчины. Не бойся, мы Тима правильно воспитаем — будет храбрым, как отец и дядя». А я не хочу! — внезапно выкрикнула казавшаяся до этого момента практически спокойной Лизавета. — Не хочу, чтобы и мой сын погиб «в неизвестном горном ауле»! Там же постоянно воюют, понимаешь? То президентское место делят, то еще какую-то хрень. Не могу я так, Лешенька… — и она наконец заплакала, а Гольдман позволил себе выдохнуть. Лизаветино неестественное спокойствие давило, как черная грозовая туча со всеми заключенными в ней нерастраченными молниями.