Дальними дорогами (СИ), стр. 120

— Ты поговорить собирался, Леш. Правда, прогулка в парке по такой погоде — хреновая идея.

— А ко мне? — осторожно задал Гольдман мучивший его с самого утра вопрос. — У меня тепло, чай, картошечки отварим, м-м?

Юрка посмурнел лицом и явно против воли помотал головой.

— Извини, нынче никак. Я на сегодняшний вечер договорился. Еще до… всего. Переезжаю, короче.

Гольдману почудилось, будто земля качнулась под ногами.

— Куда переезжаешь? — «И какого черта ты мне не сказал об этом раньше?»

С некоторых пор он испытывал прямо-таки неимоверное отвращение к сюрпризам.

— Да знаешь, с родителями уже жить задолбало. А тут Сычик…

— Кто?

— Ну, Васька Сычев. Мы с ним вместе в школу ходили. Ту, которая до тебя.

— Пока не вижу связи.

Ощутимо похолодало. Снег уже не таял, коснувшись земли. Глядишь, завтра совсем ляжет. По краю тротуара поблескивала льдистая корочка.

— Да мы с ним не пересекались лет сто, считай, с восьмого класса. А тут встретились. Потрепались: то-сё. А он комнату сдает. В двушке. У него сеструха на днях замуж вышла, в другой город укатила. А квартира у них на двоих была — от бабки. Ну а Сычик теперь там один. И сдает, значит. А тут я…

«Да что же за непруха-то! — слегка разобравшись в ситуации, отчаянно подумал Гольдман. — Опять не успел!»

— Леш, все в порядке? Ты какой-то бледный.

— Замерз немного. Слушай, Юр… — он осторожно дотронулся до Юркиного локтя, — а может, ну его… Сычика твоего?

— Чего это он вдруг мой?! — тут же вскинулся Блохин. — Обыкновенный знакомый.

— Тем более ну его! Переезжай ко мне. Притворимся, будто я тебе угол сдаю. За умеренную плату.

— Все не так просто, Леш.

Гольдман отлично понимал, что выглядит навязчивым и даже, наверное, жалким, но ничего не мог с собой поделать. Счастье — золотая Жар-птица — еще буквально миг назад бившаяся в руках, улетала куда-то в дальние дали, к какому-то — чтоб его! — Сычику.

Юрка пристально посмотрел сначала на Гольдмана, потом — на часы, болтавшиеся на запястье.

— Лады. Идем к тебе. Будем пить чай. Чего тут на холоде отношения выяснять?

«Отношения выяснять!» Гольдмана словно ударило ледяной, покрытой инеем металлической цепью. Он всю жизнь испытывал непередаваемую ненависть к так называемому «выяснению отношений». Присутствовало в этом что-то невыносимо… пошлое: семейные ссоры, рассуждения о загубленной молодости, битая посуда, дети — пополам… Он не хотел, чтобы у Юрки было так. Чтобы у них с Юркой было так.

— Да ладно, ерунда, Юр. Глупости какие! Переезжай, конечно. Завтра в школе пересечемся.

— Э-э-э, нет, дорогой товарищ Гольдман! — Юрка улыбался, но голос у него неожиданно сделался серьезным и даже строгим. — Ежели я до чего и додумался по поводу той херни, что творилась с нами в последнее время, то… Не надо молчать, Леш. Жопа получается. Вранье. Пусть маленькое, но… Ни черта хорошего из такого не выйдет — по себе знаю. Пойдем к тебе, Леш. К тому же мы уже практически дома.

Они и впрямь почти пришли. Вернее, за разговорами и переживаниями и вовсе миновали гольдмановский дом и теперь топтались возле гастронома, который в народе именовался коротко: «с крылечком». Дорогу перейти, по лестнице подняться…

— Хорошо, — кивнул Гольдман. — Ты прав. А я веду себя как старый дурак.

— И совсем ты не старый, — не согласился Блохин, осторожно касаясь пальцами его щеки, чтобы убрать с нее чересчур навязчивую снежинку. — Но что дурак — точно.

Сначала Гольдман на автомате позволил себе насладиться внезапной лаской, а потом, вздрогнув, с ужасом огляделся по сторонам.

— С ума сошел! Увидят.

— Никого нет. Один мужик с кобелем. Но у него кобель только что на помойку сиганул. Ему не до нас.

«Как я хочу очутиться где-нибудь, где всем будет не до нас! На необитаемом острове. Интересно, такие еще остались в природе или все приспособили под обслуживание туристов?»

— Пойдем, Леш. Холодно.

Дома… (Ох, как же Гольдману хотелось сказать: «У нас дома»!) и вправду было тепло. Пыхтел на плите чайник, и замерзшие, чуть потрескавшиеся Юркины губы медленно оттаивали под поцелуями, пальцы путались в застежке проклятой кофты. (Пуговиц там обнаружилось аж целых три!) Окаянная водолазка не желала сдергиваться и грозила оторвать уши вместе с головой. Юрка мог бы смеяться, если бы в этот момент не боролся с пуговицами на собственной рубашке. (А их оказалось гораздо больше!) В результате чайник сгорел в угольки, и по комнате поплыл отвратительно пахнущий черный дым. Зато все согрелись.

Пришлось открывать форточку и, изгоняя навязчивый запах гари, снова выстудить квартиру почти до состояния полярной льдины. А еще битый час искать на антресолях запасной чайник. (Который там таки нашелся!) Ну а потом… наконец выпить чаю.

— Слушай, это пиздец какой-то! — смущенный и до неприличия счастливый Юрка прихлебывал из «своей» чашки и зажевывал чай бутербродом с маслом и сахаром. И как ни уговаривал его Гольдман хотя бы на яичницу или жареную картошку — не соглашался ни в какую. Дескать, дел по самую маковку. — Я никогда не думал, что бывает… вот так. Думал, враки. Для пущего… — он сморщил нос, — драматизьму.

— А я всегда знал, что у нас с тобой будет так. Если доживем.

Юрка передернул голыми плечами (да, в этом морозильнике он сидел в одних штанах и босиком, морж!) и спросил, неожиданно становясь невероятно серьезным:

— И это возвращает нас к твоей молчаливой истерике там, на улице. Так что произошло, Леш? Я же видел, как тебя колбасило.

Похоже, в этой новой, внезапно захлестнувшей их обоих с головой реальности Блохина заклинило на честности и на выяснении отношений. Ну и пусть. Раз ему это настолько важно, Гольдман готов был рискнуть.

— Просто мы чересчур долго существовали порознь, и я надеялся, что теперь у нас получится жить вместе. Совсем вместе.

— Следующий шаг — подача заявления в загс, — хмыкнул Блохин. Очень смахивало на то, что ему от гольдмановских откровений сделалось сильно не по себе. — Тебе не кажется, что ты торопишься?

Гольдман с досадой поморщился. Вот ведь подозревал же, что не стоит поднимать эту тему! Опять напугал мальчика.

— Я… Забудь.

— Ты все не так понял.

(Взгляд Юрки: сосредоточенный и пристальный.)

— Я же сказал: забудь.

— Нет уж, я буду помнить. И обязательно воспользуюсь твоим щедрым предложением. Скоро, Леша. Но не сегодня, ладно?

— Да почему?! — Гольдману все-таки изменила выдержка. Он чувствовал себя старым, глупым и одиноким. «Трахаться можно, жить вместе — слишком жирно». («А расставаться — почти невозможно. Словно каждый раз резать по живому».)

Он встал, метнулся по кухне, вцепился пальцами в подоконник. Мельком подумал, что осенью так и не собрался вымыть окна. Года три стоят немытыми. Мрак!

— Лешенька, успокойся, — Блохин редко бывал мягким. Нежным, напористым, проницательным — да. Но не мягким. А сейчас… Подошел, обернул дрожащего (не от холода) Гольдмана своим сильным горячим телом, крепко стиснул руками, прижался губами к макушке — благо рост позволял. Отогрел собой. — Послушай меня, а? Ты же знаешь, что я — тупой физкультурник и слова даются мне… фигово? Ну вот не получается объяснить.

Гольдман хмыкнул. Внезапно он ощутил себя… маленьким. И, пожалуй, впервые с того момента, как однажды ему довелось довольно стремительно повзрослеть, это ощущение не доставляло ему ни капли дискомфорта. Потому что… Юрка был его жизнью. Его домом. Его миром. Его всем. Что тут обидного? Мир — большой, ты — маленький. А если в этом мире тебя к тому же и любят… Юрка был еще и любовью. Такие вот пирожки с котятами!

И тогда вы сказали: «Послушайте, маленький,

Можно мне вас тихонько любить?»

— Ты все-таки попробуй объяснить. А я попытаюсь понять.

— Сядем?

Так и не размыкая объятий, Блохин уволок его на диван. Передвигаться подобным манером оказалось чертовски трудно, и несколько раз по пути они едва не навернулись, запнувшись за что-то, стоящее явно не на месте, но все же выжили. И диван придавили на пару так, что тот досадливо кхекнул, когда они рухнули на него своим объединенным весом. Бедный мебельный аксакал словно пожаловался: «Стар я стал для столь суровых испытаний! Меняйте уже меня, что ли, на двух комсомольцев!»