Дальними дорогами (СИ), стр. 119

Гольдман мгновенно воскресил в памяти Юрку Блохина таким, каким впервые увидел его: высоким, упрямым, замкнутым, слегка угрюмым мальчиком, с пристрастием к «морскому бою» и болезненной тягой к справедливости. Внутри что-то задрожало от очередного приступа сумасшедшей нежности. «Мой. Мой Юрка!» Захотелось подойти и обнять — просто так, без всяких задних мыслей.

Гольдман подошел к своему Юрке и обнял его. Теперь-то он мог себе это позволить. А коли так… Коли так — все эти годы были не напрасны. Дело того стоило.

— Лешка! Блядь… Я, похоже, никогда вот к этому не привыкну — быть с тобой.

«Мы даже думаем одновременно одно и то же…»

— А ну — немедленно брысь в ванную! — строго распорядился Гольдман, усилием воли отдирая себя от любимого тела, которое, кстати, несмотря на утреннюю разминку, опять проявляло признаки заинтересованности. — Тебе спешить некуда, а у меня, между прочим, работа. И я не намерен портить свою карму в глазах нового начальства.

— Да не боись! — подмигнул ему Юрка, все-таки шлепая в сторону ванной. — Директриса — мировая тетка. С пониманием.

— Вот попадешься ей под горячую руку — будет тебе понимание! — крикнул ему вслед Гольдман. Эх, молодежь! Иллюзии, сплошные иллюзии!

Но сегодня он, взрослый и мудрый, никуда не станет торопиться — и плевать на все с высокой колокольни!

Яичница пригорела, потому что пахнущий гольдмановским гелем для душа Юрка вышел из ванной и явился помогать. Потом остыл чай, потому что они совсем немножко отвлеклись на поцелуи. Потом пришлось все-таки съесть сгоревшую гадость и запить ее отвратительным теплым пойлом — потому что оба успели зверски проголодаться. Потом Гольдман позвонил в школу и сказал, что приболел и, если можно, поработает дома. Директриса с сомнением хмыкнула, но велела к началу четверти обязательно выздоравливать. Потом… Кажется, потом как-то внезапно наступил вечер. Но это не точно.

Ночью… Ночью они вроде бы просто спали. А утром пошли в школу.

— В первый раз — в первый класс! — шутил Юрка.

— Балбес! Сегодня еще ерунда: последний день каникул, педсовет. А вот завтра будет тебе «первый класс» и, кстати, все остальные тоже. Как увидишь расписание на вторую четверть, так и вспомнишь счастливые дни работы грузчиком!

— Это ты из зависти запугиваешь! Потому что у меня классного руководства нет. Как и тетрадок. В отличие от некоторых! — мстительно добавил Блохин.

За разговорами они добрались до перекрестка, а там Юрка рванул к общаге — переодеваться, а Гольдман неторопливо, нога за ногу, направился к школе. Уже поднимаясь на крыльцо, он сообразил, что главного вопроса Юрке так и не задал: «Ты придешь ко мне сегодня?» Они вообще больше молчали в те часы, что провели вдвоем. А ведь на самом деле неизвестность — худшая из пыток. Совершенно очевидно, что земная ось сместилась, и мир перестал быть таким, как прежде. Но вот каким он стал?

«Я не уйду, понимаешь? Не уйду никуда и никогда. От тебя. Понимаешь?» Той ночью это звучало… убедительно. Можно даже сказать, окончательно. Точка. Вместе.

Но сейчас…

На педсовете традиционно слегка припоздавший Блохин изобразил раскаяние и под неодобрительным взглядом Ольги Владиславовны плюхнулся рядом с Гольдманом. Того тут же прошило волной неконтролируемого возбуждения, когда Юркина рука под партой словно случайно коснулась его колена. Чувствуя себя последним двоечником, играющим в «морской бой» на уроке, он нацарапал в своем ежедневнике и перекинул Юрке записку с вопросом, тревожащим его с самого утра: «Как насчет вечера?» Юрка вздохнул и едва заметно отрицательно мотнул головой. Гольдман ощутил, как к горлу подступает противная горечь. Накарябал: «Почему?» Юрка округлил губы: «Потом». Действительно, удачно выбрал место для выяснения отношений!

Педсовет не шел, а медленно тянулся, как скучное повествование в устах бездарного рассказчика. Непривычный к подобным испытаниям Блохин не знал, чем себя занять: пробовал смотреть в окно, разбирать на запчасти принесенную с собой шариковую ручку (бумаги у него при этом не было), ерзал, стремясь устроиться поудобнее (ночка выдалась бурной).

Они оба с Юркой накануне немного погорячились… м-да. И Гольдман, кстати, отнюдь не настаивал на неизменности достигнутого однажды статус-кво. Так что сегодня он превосходно понимал своего соседа и сам предпочел бы избежать длительного сидения. Подсунул Блохину записочку: «Не сидится?»

Юрка взглянул мрачно: «А тебе?»

— Мальчики, я вам, случайно, не мешаю? — очень вежливо поинтересовалась директриса, глядя на них поверх очков.

Гольдману хватило совести покраснеть. А чертов Блохин радостно сверкнул глазами и нагло отозвался:

— Не-а, Ольга Владиславовна. Вы продолжайте, — и, выпрямив спину, сложил перед собой руки, точно какой-нибудь примерный отличник-первоклашка.

У директрисы дернулся уголок безупречных губ.

«Сейчас нас обоих закатают в асфальт», — мелькнула в голове Гольдмана пессимистичная мысль.

— Благодарю вас, Юрий Федорович.

У Блохина слегка заалели мочки ушей.

Гольдман едва не заржал вслух.

Черт! Кажется, Блохин плохо на него влияет. Дожили!

До конца педсовета они с Юркой старательно не общались, не желая привлекать к себе излишнего внимания. И так Гольдману периодически мерещилось, будто между ними проскакивают электрические разряды. Р-раз! — Юркино бедро задело его ногу. Р-раз! — локоть коснулся локтя. Р-раз! — взгляд зацепился за взгляд. Вот это, кстати, было самым рискованным — встреча взглядов. Потому что вспыхивало молниеносно. И сидеть становилось еще неудобнее.

И ведь, когда мероприятие завершится, придется встать. И выйти. На глазах у изумленной публики. Гольдман тайно порадовался, что нынче опять надел свою безразмерную кофту. А вот Юркины узкие джинсы по факту не скрывали ни-че-го. Следовательно, сегодняшняя техника безопасности настоятельно рекомендовала: не смотреть. Не касаться. Не вспоминать. И вообще не думать.

А еще оставался запах. Сводящий с ума Юркин запах, который Гольдман теперь, похоже, как хорошая (прямо-таки супер!) ищейка, будет чувствовать через сотни метров и десятки закрытых дверей. Собственный запах Юрки, смешанный с прохладным морским ароматом гольдмановского геля для душа. (Разве прохлада не должна остужать?)

В какой-то момент вдруг сделалось жутко, что вот это их единение может оборваться столь же внезапно и страшно, как в прошлом, когда им оказалось отпущено так мало и ударило так больно.

«Я совершенно разучился быть счастливым!»

Колено Юрки вновь на миг прижалось к ноге Гольдмана. Р-раз!

«Он есть. Я есть. Мы есть. И это — главное».

— Алексей Евгеньич, вы, кажись, изволили заснуть? — ехидно-ласковый голос Блохина пронесся по коже дуновением теплого майского ветра.

«Нужно как-то все же официально перейти на «ты», — решил Гольдман, вскидывая на него глаза и буквально пропадая в ясном, светлом Юркином взгляде. — Это же просто невозможно. «Алексей Евгеньевич»! Фу!..»

— Педсовет, между прочим, уже закончился.

Вставая, Гольдман чуть поморщился. Пожалуй, финальный утренний заход все-таки был лишним. Или нет? Черт! Не думать!

— Юр, у тебя еще дела в школе или мы немного пройдемся вместе?

— Отчего бы не пройтись с хорошим человеком, Алексей Евгеньич?

У Гольдмана, кстати, когда-то прежде, еще в прошлой жизни, на этот последний предучебный день была запланирована целая куча дел, и именно в школе, но сейчас он не смог бы вспомнить о них даже под угрозой расстрела.

На улице их встретило хмурое низкое небо. С него тяжелыми разлапистыми хлопьями сыпал снег, тут же таявший на влажном темном асфальте.

— Погодка шепчет: «Займи да выпей!» — поежился Юрка, застегивая под самый подбородок молнию своей жутко немодной серой куртки, которую Гольдман помнил еще со школьных времен и которая тогда была Блохину слегка велика, а нынче — откровенно мала: ей сильно не хватало ширины плеч и длины рукавов.

Юрка спрятал руки в карманы, сразу сделавшись вдруг похожим на нахохлившегося воробья, и искоса поглядел на идущего рядом Гольдмана. Мгновенно захотелось взять его мерзнущие пальцы в свои, согреть дыханием, а может, и поцелуями. Внезапно стало горько от того, что с ними подобного не будет никогда. Никогда.