Дальними дорогами (СИ), стр. 117

Когда Юрка резко отстранился, Гольдман чуть не заорал от негодования.

— Что?!

Несколько долгих-долгих мгновений Блохин просто пристально смотрел на него потемневшим от страсти рысьим взглядом. (Звезды все так же горели вокруг них и на них, превращая двух стоящих близко-близко друг к другу людей в еще одно никому не ведомое созвездие.)

— Ты… пустишь меня… обратно?

— Да.

«Обратно… куда? В свою жизнь? В свое сердце? В свою постель?» — Гольдман не стал уточнять. Все равно — «да». На любой из возможных вопросов.

— Лешка… — Юркино горячее дыхание обожгло шею, замерло где-то в районе ключицы, обернулось поцелуем. (Когда они исхитрились расстаться с одеждой? Хотя… Еще не до конца — штаны, определенно, пока что оставались на месте.) — Спасибо, что понял.

— Спасибо, что спросил.

Время застыло, словно балансируя на грани. Требовалось немедленно, будто героям революционного романа господина Чернышевского, решать: что делать?

Ибо вариантов просматривалось как минимум два. Один из них: никуда не торопиться, двигаться крохотными шагами. Разговоры, объятия, поцелуи. Первое свидание. Второе. Третье. Слишком много совершили они ошибок, слишком много прошло лет с их предыдущего «вместе». Слишком много накопилось молчания. А другой… Гольдман взглянул на Юрку. Тот безмолвно ждал его решения. «Я уже решил однажды, — точно говорил его взгляд, — вышло херово. Теперь решай ты».

Гольдман мысленно пожал плечами. Что он там думал не далее как нынче утром? Что жизнь уходит? Ну и какого черта?..

— Раскладывай диван, — бросил он почти буднично, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал. — Чистое белье помнишь где?

Выражение лица Юрки в этот миг хотелось… сфотографировать. И спрятать в бумажник. Но Блохин заставил себя кивнуть.

— Помню.

— Чудно. Я — в душ. День не показался мне легким.

«И без предварительной подготовки явно не обойтись». Последний раз снизу он был… с ним же и здесь же. С Юркой. Эх! Старость — не радость… Не следовало повторять своих прошлых ошибок. Только не сегодня. Не тогда, когда в его жизни, похоже, внезапно все же случился праздник.

Голову Гольдман мыть не стал. То еще удовольствие: в постель — с мокрыми волосами! Вышел, обернув бедра полотенцем, чувствуя, как по всей коже разбегаются крохотные мурашки, и застыл в дверях. Звезды по-прежнему горели. Совершенно обнаженный Юрка лежал на расправленном диване, заложив руки под затылок и прикрыв глаза. Длинное, сильное, худощавое тело на фоне белой простыни смотрелось ничуть не хуже какой-нибудь знаменитой статуи. (Если бы Гольдман хоть немного соображал в истории искусств — обязательно назвал бы автора.)

Почему-то враз отлетели прочь паника, сомнения, обиды. Его потянуло к Блохину — как магнитом. А потом Юрка открыл глаза и подвинулся, давая место возле себя — так просто и естественно, словно ничего не стояло между ними. Словно они были вместе всегда. Всегда.

Это напоминало сон. Один из тех прекрасных кошмаров, после которых Гольдман обычно просыпался со слипшимися от слез ресницами и бешено колотящимся сердцем. Вот только что… только что… и вдруг… Ничего. Тишина и пустота одинокой комнаты. Или (что еще отвратительнее) беззаботно сопящий в подушку Лозинский.

Но не спрашивать же, в самом деле: «Ты мне снишься?» Да и какой сон признается, что он — сон?

— Леш? Ты чего там замер? Холодно? Иди сюда.

Как у некоторых все легко! «А у тебя?»

Он сделал шаг, затем – второй. Иногда невозможно понять: маленькая квартира в таких случаях — это удача или проклятие? Все слишком… близко. Слишком рядом. Никакого времени на размышления.

Гольдман опустился на край дивана, вглядываясь в Юрку до рези в глазах. Живой, настоящий. Чертовски возбужденный. Великолепный. «Мой?»

Он и представить не мог, что будет так страшно. До липкого ужаса и холодного пота. Страшно опять довериться. Страшно поверить. Начать заново. «Какой же ты идиот, Гольдман! Это же всего лишь секс». Никогда для него с Юркой это не было «всего лишь сексом». Не было — и все.

Тридцать четыре года мужику, а до сих пор трепыхается, точно юная девственница! «Маразм крепчал, деревья гнулись…»

— Лешенька… — Юрке надоело ждать. Он сел, притянул к себе, обнял. Просто обнял, будто баюкая. — У тебя — другое мыло. Хорошо пахнешь.

— Теперь это называется «гель для душа», — не смог удержать улыбки Гольдман. — Мне… подарили.

Лозинский — на прошлый Новый год. Но он не будет вспоминать о Лозинском.

— Да? Дашь потом… помыться?

— Конечно.

Вот о чем они, интересно, разговаривают? Голые. В постели. После долгой-долгой разлуки.

Юрка лег, увлекая за собой Гольдмана. Хотелось надеяться, что при перемещении в горизонтальную плоскость все станет несколько легче.

Не стало.

— Леш, ну что с тобой?

— Я боюсь, — честно признался Гольдман. Если Юрка из-за этого признания прекратит его уважать и смертельно в нем разочаруется — так тому и быть. Молодой, яркий, сильный и до фига смелый Юрка.

— Я все равно боюсь больше.

— Что?! — кажется, это слово у них сегодня назначило себя лейтмотивом вечера.

Юрка снова крепко обнял его двумя руками, вжался в лоб лбом.

— Я люблю тебя, Леша. Я — дурак, который изгадил все, до чего только смог дотянуться. Но вдруг ты решишь меня сейчас прогнать, я… Молчи, ладно? Дай мне сказать. У меня с выражением мыслей… не очень. Я не уйду, понимаешь? Не уйду никуда и никогда. От тебя. Понимаешь?

Гольдман прикусил губу, заставляя себя дышать медленно и ровно. Вдох-выдох.

— Я тоже люблю тебя, Юра. Так давно…

А он и не знал, как, оказывается, может мешать жить одно-единственное непроизнесенное слово! Быть камнем на шее, что тянет на дно. Петлей, пережимающей горло. Ядом, отравляющим кровь.

Юрка отчетливо скрипнул зубами, на миг прижался в коротком отчаянном поцелуе к гольдмановскому рту, пробормотал что-то неразборчивое.

— Что?

Юрка отпустил его, почти оттолкнул, упал на спину, снова закрыв глаза. Обнял себя руками за плечи. Гольдман внимательно смотрел на него, пытаясь разобраться, что происходит.

— Я говорю: возьми меня.

Гольдман с горечью подумал: «Все-таки сон». Склонился над Блохиным, покрыл осторожными поцелуями напряженное лицо. Странный, волшебный сон. Пусть будет!

— Зачем? Юра, я ведь все помню. Какие-то никому не нужные жертвы…

— Мне нужные. Леш, пожалуйста. Не спрашивай ничего — просто сделай. Хочу быть твоим. Хочу, чтобы ты понял.

— Не надо, мой хороший. Я уже понял.

Раньше между ними в постели никогда не ощущалось столько нежности. Всегда все слишком горячо, слишком быстро. Словно в пороховом погребе, когда достаточно крохотной искры, чтобы рвануло. А сейчас… Сейчас огонь тоже был. Но он прятался, таился, тихо мерцал до поры до времени под покровом вот этого… совсем еще неизведанного.

— Леша… Не заставляй меня просить.

Глаза Юрки смотрели испуганно, решительно и требовательно. В них отражались звезды.

Гольдман склонил голову, медленно считая до десяти. Что он, в самом деле, сам себе враг? Если это сон — то в нем возможно все. Юрка разрешил. Если все же не сон, и в какой-то момент, придя в себя, Блохин его убьет… Оно того стоит.

— Как скажешь.

Юрка выдохнул, перевернулся на живот, подставляя жадным гольдмановским взглядам широкие плечи, длинную спину и безупречный зад.

— Я готовился, ты не сомневайся!

Почему-то захотелось петь и смеяться. Готовился он! Ну надо же! Не прошло и ста лет!

Гольдман не удержался — промурлыкал на мотив из «Ну, погоди!»:

Наконец сбываются все мячты!

Лучший мой подарочек — это ты!

Юрка фыркнул в подушку:

— Ни чтобы я надеялся на романтику, но такой охуенный облом…

— Будет тебе романтика!

— Жду не дождусь! Мне встать на колени?

Юрка в коленно-локтевой… Даже представлять это оказалось… слишком. Сильный. Красивый. Покорный. «Мой». Но не теперь. Теперь требовалось другое: не напугать, приручить. Дать почувствовать не только страсть, но и вот эту сумасшедшую нежность.