Дальними дорогами (СИ), стр. 116

Время остановилось. Как во сне Гольдман встал с родного дивана и в два решительных шага приблизился к Юрке, чтобы, в свою очередь, нарушить на сей раз уже его личное пространство. Сегодня он чувствовал себя сапером — без права на ошибку.

Наверное, что-то такое обозначилось в его лице, так как Юрка слегка отшатнулся, тяжело прислонившись, даже, пожалуй, вжавшись в край письменного стола, осев на него — маленькая храбрая птичка под смертоносным оком змеи. Маленькая храбрая Блоха.

— Скажи мне, — потребовал Гольдман, — правду! Я вас видел. С Леной. Она ждет ребенка. Твой?

Длинные предложения не давались. Скорее всего, потому, что опять перехватило дыхание.

Взгляд Юрки аккурат напротив гольдмановских глаз сделался, за неимением лучшего слова, непередаваемым.

— Леша… — прошептал Юрка растерянно. — Так ты вот… поэтому?..

— Я вас видел. С ней. У магазина.

Большие теплые ладони легли Гольдману на виски. Шершавые пальцы с мозолями на подушечках осторожно погладили почему-то ставшие невероятно чувствительными раковины ушей. В памяти всплыла детская дразнилка: «Сам ты дурак, и уши у тебя холодные!» Похоже, сам ты дурак, Гольдман.

Он понял это еще раньше, чем Юрка открыл рот. Просто на уровне совершенно чудовищной эмпатии, что сейчас окутывала их плотным коконом.

— Ле-е-еша! Какой же ты!.. Конечно, не мой, блядь! Твою ж мать, Гольдман! Мы с ней развелись сразу… Ну… После того, как Ванька… Я ей деньги давал, пока она на нормальную работу не устроилась.

— Ты утверждал, это она виновата.

— Никто не виноват, Леша, — горько и убежденно уронил Юрка. — Судьба. А потом Ленка своего бывшего встретила. Не спрашивай меня, как у них там все завертелось! Но… они уже полгода женаты и ждут ребенка. Я на свадьбе у них гулял. Но не пил! — последнюю фразу он уже выдыхал прямо в губы Гольдману.

«Вот и поговорили!»

Сначала — невесомое касание губ: вспомнить. За бездну прошедших лет ощущения забылись, стерлись, остались лишь сладкий вздрог сердца и реальность, идущая волнами, как в каком-нибудь кино. Юрка не рвался вперед, не настаивал, смиренно ждал, предоставляя инициативу Гольдману. А тот, по правде сказать, смутно представлял, что с этой инициативой делать… Вернее… Было чертовски страшно. В какое-то мгновение захотелось резко отстраниться и слинять из собственной квартиры. Его и не держали. Двумя руками Юрка вцепился в край письменного стола. Требовалось срочно что-то решать. Не только на этот миг, но и, похоже, на будущее. Будущее… У него есть будущее? У них есть будущее? Блохин вздохнул, чуть-чуть приоткрыл рот, напрашиваясь на углубление контакта.

От такого Юрки: покорного, тихого, ждущего — напрочь сносило крышу.

«Я не боюсь. Я отныне ничего не боюсь».

Он уже почти забыл, как это происходит. Поцелуи с Лозинским носили совсем иной характер: более… техничный, что ли? Всего лишь прелюдия — до и выражение благодарности — после. Они никогда не целовались просто так — для удовольствия, для того, чтобы что-то сказать друг другу. Гольдман только что это понял. Впрочем, он не собирался думать сегодня о Лозинском!

Рука, будто сама собой, легла на колючий Юркин затылок, потрепала короткие волосы, надавила. Сразу обрушилось много всего, и уже совершенно невозможным представлялось различить: где теперь чьи губы, языки, дыхание.

Юрка обнял его за талию, уселся поудобнее на краю стола, притянул к себе — между разведенных в стороны колен, застонал откровенно, жарко. В этом положении они были практически одного роста. Казалось странным внезапно не чувствовать себя маленьким, не знать, что к тебе наклоняются, как бы снисходят. Они были на равных. Почему-то это виделось важным. Словно они вели какой-то чертовски значимый разговор — молча, мешая слюну и стоны. Проглатывая непроизнесенные признания. Мир исчез.

— Леша… Леша… Лешенька… — Юркины губы скользнули вверх — по скуле, коснулись кончика носа (щекотно!), бережно поцеловали по очереди веки. Пальцы рук погладили спину вдоль напрягшихся гольдмановских лопаток.

Гольдман растерялся. Он никогда не знал такого Блохина. Никогда не видел его… нежным. И сейчас казалось: еще мгновение — и из глаз польются слезы: глупо и не к месту вот от этой зашкаливающей нежности.

Чтобы удержаться, не сорваться в непристойную сентиментальность, за которую потом самому же и будет чудовищно стыдно, он резко прижал Юрку к себе, втянул в новый поцелуй.

— Леш! Там звонят!

— Кто? Где? Юр, плевать!

Прерываться категорически не хотелось. Существовали только Юрка и этот их сильно запоздавший по времени поцелуй. Остальное не имело значения.

— Леш! Межгород.

«Лизка?» И впрямь требовалось подойти.

— Мне…

Юрка все понял сам: разжал руки и отпустил. (На свободу? Свобода ощущалось напрочь неправильным состоянием.)

Пока Гольдман добирался до коридора, его откровенно штормило. К чести Блохина, тот не кинулся помогать и поддерживать — так и сидел на столе, прикусив губу.

Конечно, звонила Лиса.

— С днем рожденья поздравляю, счастья, радости желаю! Чтоб опять, чтоб опять было Лешке двадцать пять!

— Спасибо, родная! Как ты? — Гольдман прислонился к коридорной стене и постарался выровнять дыхание.

— Все в порядке, Леш. Погоди, тут Тимка рвется поздравить…

— С днем варенья, дядя Леша! — в детском голосе звучал смех. — Расти большой, не будь лапшой!

Лизка на заднем плане укоризненно протянула: «Ну Тима-а-а!..»

Гольдман улыбнулся. Тимка… Сколько там сейчас младшему Чинати? Боги! Точно! Парень в этом году пошел в школу. Он уже, наверное, и не помнит, как дядя Леша выглядит. Разве что на редких фотографиях. Общаются вон раз в сто лет по телефону…

— Спасибо, мелкий!

— Я не мелкий! — сделал попытку обидеться Тим. Но, впрочем, не преуспел — он вообще был оптимистом. — Я — настоящий джигит! Так дедушка говорит.

— Конечно, настоящий! — рассмеялась Лизка, отнимая у сына трубку.

До Гольдмана донеслось:

— Пока, дядь Леш! — и топот убегающих ног.

— Там по телевизору — какой-то очередной фильм с мордобоем. Не до общения.

Гольдман встревожился:

— И ты ему разрешаешь… с мордобоем? Не маловат он для такого?

Лизка вздохнула.

— Во-первых, фильм наш, еще советский, так что мордобой — вполне в рамках. А во-вторых… Попробуй запретить что-нибудь мужчине из семейства Чинати! — в голосе ее прозвучали усталые нотки, и Гольдман насторожился.

— Лиса, что случилось?

— Леш, долгий разговор, давай не сегодня. Все-таки у тебя праздник.

«Праздник. И Блохин». Гольдман не выдержал — одной рукой придерживая телефон, заглянул в комнату. Юрка все так же сидел на краешке стола и терпеливо ждал. Сердце сделало кульбит.

— Хорошо. Не сегодня. Но в самые ближайшие дни. Пообещай!

— Торжественно клянусь! — серьезно отозвалась подруга.

В трубке что-то запиликало, зашуршало.

— Черт! Связь… Чтоб ей! Пока, Лешка! Еще раз с праздником!

— Пока, Лиса! — последнее Гольдман кричал уже на фоне отвратительных коротких гудков. Черт! Черт! Скоро двадцатый первый век наступит, а у нас вечно со связью какая-то… жопа.

В комнату он вернулся смурной. Прежнее ощущение полета исчезло, словно его и не было. Юрка взглянул встревоженно.

— Проблемы?

— Не у меня. Но, похоже, да. У Лисы.

Юрка на миг улыбнулся.

— А! Елизавета Петровна! Помню. И что с ней?

— Молчит как партизан. Говорит: потом.

Юрка внимательно посмотрел ему в глаза.

— Что бы там ни было, ты сейчас можешь помочь?

— Нет, — вздохнул Гольдман. — Определенно, нет.

— Значит, отпусти ее. Хотя бы на сегодняшний вечер. Отпустишь?

— Да, — коротко согласился Гольдман, прижимаясь губами к Юркиным губам. Сегодня — для них двоих. Взрослые люди вторыми шансами не разбрасываются.

Поцелуй вышел совсем не таким, как первый. Этот был яркий, яростный, сокрушительный. Как минимум — ураган или цунами. Явно что-то стихийное — захлестывающее с головой, лишающее способности думать. Вернее, единственная мысль все же пробилась сквозь все помехи: «Где тут ближайшая горизонтальная поверхность? Нет! Только не на столе!»